Николай Минх БРАТЬЯ ФЕВРАЛИ

Николай Минх

БРАТЬЯ ФЕВРАЛИ

 Эх, и горячо же припекает в иные ранние февральские дни студеное солнышко у нас в саратовском Заволжье! Не утерпишь, бывало, чтобы не сбросить в сани тяжелый овчинный тулуп, не распахнуть пошире жаркий полушубок да не сдвинуть подальше со лба меховую шапку. А кругом зима. Все бело и мертво. Снег, укрывший землю, нестерпимо сверкает в лучах солнца и до боли режет глаза.
А тишина-то, какая стоит зимою в степи! В ушах даже звенит. Кажется, закричи кто с того края земли — и услышишь!..
На далеком горизонте порой завидишь пятно мышкующей лисицы. То и дело останавливаясь, она с опаской поглядывает, как в далеких бурьянах маячит на малорослой лошаденке с парой тощих, похожих на скелеты, борзых киргиз. У одинокого кургана, около обглоданного добела остова павшего еще прошлым летом верблюда, увидишь небольшую компанию волков, справляющих свою голодную свадьбу. Шумно рассекая ударами сильных крыльев застывший воздух, пролетит ворон, да на высокой насыпи железнодорожного полотна, обегающего Асанкудукский лиман, верстах в десяти от Белого Умета, издалека, увидишь узкую черную полоску ранней проталины. Яблоневый дичок вырос на ней, от брошенного проезжим недоеденного яблока, и неуклюже протянул свои корявые, колючие ветви, да низкорослый бурьян, поломанный и перепутанный ветрами и непогодами, покрыл пятнами бедную щебенчатую почву насыпи. Все пустынно. Все замерло в непробудном зимнем сне. И лишь одна эта черная проталина, заветное местечко двух братьев-птицеловов, нарушает тоскливую картину зимней заволжской степи.


* * *



   Братья Алексей и Павел, прозванные Февралями, были известные у нас в городе охотники, занимавшиеся ловлей и продажей певчих птиц. Знамениты они были тем, что каждый год в феврале месяце вот уж несколько лет подряд выносили на базар одного, а то и двух свежих весенних жаворонков.
   А началось это вот как.
   Пришлось как-то Павлу съездить в Астрахань за вещичками умершей там сестры. Возвращаясь, он случайно отстал от поезда на глухом разъезде. Узнав, что следующий поезд будет лишь на другой день, он решил идти пешком до ближайшей узловой станции и оттуда уже добираться до Саратова.
   Была середина февраля. Денек был холодный, но ясный. На солнце, в заветрии, даже припекало. Дойдя по полотну железной дороги до высокой насыпи Асанкудукского лимана, он.был вдруг поражен трелью жаворонка. Много лет ловил он птиц, видел всякие виды, но встретить в наших краях жаворонка об эту пору не приходило и в голову. Постояв и осмотревшись, охотник разобрал обындевевшие усы и бороду и «тиукнул» самочкой жаворонка. И в ответ на призыв зазвенела торжествённая песнь затрепетавшей над проталиной птички.
   От неожиданности Павел даже присел. Он посидел, обдумал план действий, встал и торопливо направился в Умет. Отсюда он уехал с первым товарным поездом, к вечеру был дома, рассказал обо всем брату, и они, наскоро собравшись, захватив сеть, свистки и клетушки, уехали в Покровск — слободу, расположенную на противоположной Саратову стороне реки. Ночью они доехали до Умета, а утром добрались до лимана.
  Счастье им сопутствовало. Птичка была поймана, и в воскресенье яркий большеголовый жаворонок красовался на птичьем базаре.
   Разговорам и удивлению не было конца. Братья сразу сделались героями дня. Как охотники ни пытали их, какие заезды ни делали, стараясь выведать, где была поймана птичка, братья помалкивали, ухмыляясь в позеленевшие бороденки, отправляя в носы понюшки душистого штафского табачку.
   А когда в обед на базар подошли гостинодворские купцы, любители певчих птиц, и купили жаворонка за 25 целковых — они сразу стали недосягаемы. Весь базар столпился у птичьего ряда и только и галдел об этой купле-продаже.
   — Четвертной билет!.. Ведерная корова дешевше стоит!.. А тут птичка в кулак!.. Что она —золотая, что ли?.. Ах ты, трам-та-ра-рам! Вот это Павел! Уперся на четвертном — и хоть режь! Откуда и взялось в нем?!—дивился народ.
   После базара, когда братья, по издавна заведенному обычаю, отправились с другими охотниками в «ресторацию» Канарейкина пить чай, их встретили там чуть ли не бурей рукоплесканий.
   — Ай да молодцы!.. На четвертную купцов огрели!..
   Охотники понимали, что достать жаворонка в феврале — дело мудреное. Хоть «катерину» давай, а где его взять?..
   Кто-то из охотников в порыве восторга назвал их Февралями, а на другой год, когда в это же .время они опять вынесли на базар свежего жаворонка, прозвище это приросло к ним так крепко, будто они и родились с ним.
   Скромные герои моего рассказа Алексей и Павел Феврали жили почти на окраине нашего города в небольшом стареньком домишке, ушедшем от времени даже в землю. Здесь они родились, выросли и успели состариться. Жизнь их прошла тихо и незаметно, без особых страстей и тревог. Они были женаты на родных сестрах, дочерях соседки-вдовы, и свадьбы свои играли в один и тот же день в одной и той же церкви, стоя друг за другом против царских врат. Детей у них не было. Сестры были не сварливы и жили душа в душу. Они разделяли чувства мужей-охотников, а старшая, Фекла, жена Павла, так даже сама пристрастилась к этому делу. Она научилась разбираться в птице и по воскресеньям, когда братья в дни BбnoBbix пролетов уезжали на охоту, торговала па базаре.
   Сестры представляли собой полную противоположность мужьям. Павел был небольшой, сухонький человечек, зато жена его Фекла была высокая, крупная женщина с громовым голосом и резкими движениями. От мужа она пристрастилась к нюханию табака и курению махорки. Она пила водку, при разговоре размахивала руками, и у нее на шее, как у мужика, бегал большой, острый кадык.
   Сестра ее Анисья, жена Алексея, была, наоборот, небольшая, кроткая женщина, скромная и тихая, с какими- то просящими голосом и глазами. Получилось так, что она повела общее хозяйство и все заботы по дому легли на ее плечи. Редко когда, бывало, услышишь ее голос, в то время как Фекла гремела, бросая короткие, резкие слова, словно удары заводского молота.
   Анисья прожила с мужем лет двадцать и умерла в холеру. Алексей был убит смертью жены и особенно тем, что больница отказала выдать покойницу для захоронения. Ходили глухие слухи, что умерших от холеры сжигали, чтобы не допустить распространения заразы, и эти слухи чуть было не привели к возмущению простонародья. По смерти жены Алексей запил. Пил он долго и мучительно, но года через два отстал. Преследования соседних женщин не имели успеха, и Алексей остался »донцом. Он долго и хорошо помнил свою робкую и тихую Анисью и не захотел приводить в дом другую жену.


* * *


   Повседневной ловлей птиц братья занимались неподалеку от города, в Малышевской лощине, где у них, как и у других охотников, были для этого сделаны точки. Здесь они ловили жирующую птицу. С краю лощины, в саду Талера, они ставили лесной тайничок на синиц и московок. И валовые, осенние пролеты они ездили за чижами под Тамбов, на Цну, а за щеглом вверх по Волге к Березникам и под Воскресенское, где в горных увалах правого берега реки, перерезанных широкими, просторными долинами, они караулили сбившихся в громадные стаи, откочевывающих на юг щеглят.
   Мягкое октябрьское солнце заливало покрытые лесами возвышенности и урочища. Схваченные первыми заморозками леса отливали золотыми, пурпуровыми и лиловыми красками. Воздух был тих и прозрачен, застывая в каком-то онемении. На пологих склонах лощин ярко зеленели озимя и серебрилась, покрытая нитями паутины, жирная черная пашня. Где-то в лесном отъеме с непередаваемой страстью и тоской стонала и плакала, преследуя красного зверя, парочка голосистых, нестомчивых гончих, и эхо голосов их то замирало, то оживало в звонких окрестных оврагах. Высоко в небе кружили отлетающие в теплые края ястреба и коршунье, а в далекой лощине спокойной серебряной лентой открывалась гладь широкой многоводной реки.
   Угадывая неподдающимся анализу чутьем охотника излюбленные пути, избираемые пролетной птицей, братья ставили полевой тайник, убирая точок стеблями подсолнечника и дикой конопли. Расставив клеточки с манками; они сидели в овражке, поджидая добычу. Лёт птицы начинался с восходом и продолжался до десяти, одиннадцати часов дня. К этому времени птица спешила достигнуть мест дневных кормежек. Так и сидели они день, два, а то и более, пропуская мелкие стайки.
   Наконец ожидания увенчивались успехом. Задолго до того, как можно было увидеть птиц, настороженное ухо охотника улавливало далекий, тонкий шум. Он нарастал и скоро становился до того ощутимым, что казалось, будто надвигается какое-то многотысячное войско с гремящими доспехами. Вот из-за седлистой лощины показывалась широкая темная лента птичьей стаи. Охотники замирали. А стая все увеличивалась, росла и, выливаясь могучим потоком из-за возвышенности, растекаясь по долине со щебетанием тысяч и тысяч голосов, направлялась к месту, где ее поджидали охотники.
   И здесь надо было иметь все хладнокровие и самообладание и до тонкости знать привычки и обычаи птицы, а также и время, когда крыть влет проходящую над точкой стаю, которая при таком количестве птиц никогда не сядет на присаду. Здесь нельзя было крыть передних или средину, но только самый хвост, куда сбивается один самец. И надо было иметь выдержку, чтобы дождаться этого времени, невзирая на то, что малейшее движение человека, появление на горизонте силуэта ястребишки или выстрел охотника в лесу могут испортить все дело.
   Но когда ничто не мешало удаче, они крыли стаю, захватывая сетью зараз сотню, полторы, а то и две певчего щегла.
   А на Цне, на родниках и водотеках, надо было выискать под вековыми ольхами мелкое местечко, покрытое торчащими из воды камешками,— излюбленные места для водопоя умной и осторожной птички — чижа. Здесь, на воде, с непередаваемым искусством братья ставили тайничок, привязывали ручную чижовку и, застывши в кустах, выжидали, когда многочисленные стайки чижей, усыпавшие верхушки деревьев, утолят свой голод. Казалось, не будет конца их кормежке. Но вот,  одна птичка, за ней другая, третья камнем кидались вниз. И следом за вожаками вся стая с приглушенными посвистами вожжой падала с вершин к роднику, трепеща над ним и размещаясь на торчащих из воды ребрышках камней. Уже усыпано все, некуда ткнуть иглой. Л золотисто-серая масса птичек все еще сыплется сверху к роднику, норовя найти себе местечко. Но вот — рывок бечевки, визг борта и кляч, и тайник падает на воду, закрывая сразу не малое количество дорогой добычи.


   
   * * *

  
Торговля певчими птицами велась у нас в городе по воскресным дням, в основном на Верхнем базаре у церкви «Петры и Павлы», как говорили в народе. Птицеторговцы занимали здесь со своим товаром всю заднюю стену Телегинских лабазов, которую хозяин, сам охотник до певчей птицы, безвозмездно предоставил товарищам по страсти. Имел он от этого и скрытую выгоду, заключавшуюся в том, что зады его лабазов не превращались в отхожее место для толпившегося на базаре люда.
   На птичьи базары многие шли не только купить птицу, а часто просто повидать приятеля, поболтать и отвести душу. Почти ведь каждый охотник начинает с ловли певчих птиц и память об этом сохраняет до конца своих дней. Как забыть эти первые волнения и движения захватываемой подобными увлечениями души и как не вспомянуть их еще и еще раз среди дорогих и близких тебе товарищей по страсти!..
   


   * * *


   
   На краю базара, в самом начале Горной улицы, стояло большое двухэтажное кирпичное здание, занятое под «ресторацию» Данилой Канарейкиным — разбогатевшим половым одного из береговых трактиров. (Болтали, будто Данила обобрал захмелевшего по случаю удачной продажи лошадей приезжего киргиза, подсыпав ему в вино какого-то зелья.)
   А совсем недавно это был всего лишь шустрый, пронырливый половой, острый и находчивый, умевший угодить разношерстным посетителям трактира. Он был не глуп, умел вовремя ввернуть меткое словцо, под балалайку или гармошку мог лихо отодрать «барыню» или «камаринского», спеть заливистым тенорком веселую, а то и грустную песню, прошибая до слез подвыпивших гостей заведения. Словом, это был тот русский половой, сметливый и услужливый, с одного взгляда разбирающийся в посетителях и потому крайне ценимый и ими и хозяином.
   Природный ум и житейская ловкость помогли ему, и дело его было в цветущем состоянии. Жизнь в достатке наложила на него свой отпечаток: он раздобрел, раздался в ширину, отпустил усы и русую бородку, расчесывая на прямой пробор подстриженные под кружало курчавые подмасленные волосы. Он носил мягкие козловые сапожки, добротные шаровары, поддевку и цветную вышитую рубаху. Обходительность, внимательный взгляд и сладкий приветливый голос способствовали росту шK нему симпатий, а удачное место и расторопная прислуга — увеличению благосостояния. Сам начав с половых и в совершенстве изучив дело, он не зарывался и умно вел свой торговый корабль среди бурь и непогод коммерции.
   Мальчишкой он занимался ловлей певчих птиц, и страсть эту сохранил до сих пор.
   В «ресторации» было два зала. Нижний был предоставлен всем посетителям, а верхний — тем, кто почище, а по воскресеньям — исключительно охотникам. В этом зале окна были увешаны клетками с певчими птицами, и Данила Василич каждое утро сам чистил их и задавал птицам корм. Здесь, среди собиравшихся после воскресного базара охотников, он и отводил свою еще не совсем остывшую от этой страсти душу. И хоть посетители и видели в нем ловкого торгашишку, у которого на первом плане стояла нажива, но как-то прощали ему это за сохраненные любовь и влечение. За спиной его, правда, нередко и отпускались едкие смешки, но они относились больше к другой его слабости — свояченице Глафире Порфирьевне, молодой, красивой, рано раздобревшей женщине, сидевшей за буфетом.
   В «ресторацию» Канарейкина охотники шли ровно как в клуб, где за долгим чаепитием делились между собой мыслями об охотах или рыбных ловлях, строили планы на будущее, обсуждали прошедшие пролеты птиц или пение того или иного Данилиного певуна.


* * *


   Помимо разговоров об охоте у этих поклонников благородной страсти было еще одно невинное занятие, доставлявшее всем посетителям немалое удовольствие.
   Так как в квартирах у любителей птичьего пения курить было нельзя, они выходили для этого наружу. Это было связано с неудобствами, особенно в холодное время года, и потому охотники пристращались к нюханию табака. (В конце концов, дело, правда, кончалось тем, что они и нюхали и курили.) Нюхали они помногу и подолгу, бороды и усы у них были почти зеленые, а губы меж волос покрыты коркой, смывавшейся лишь по субботам, в банные дни. Курение давало волосам желтизну, а вместе с нюханием окрашивало усы и бороды в невиданные цвета. У нюхающих был и свой лексикон. Они не говорили, например, нюхнуть, а—«дюхнуть». Не нюхач, а — «дю- хач».
   От зверского нюхания у них, мне казалось, перегорали в носу всякие перепонки, они страшно гнусавили, и говор их был подчас странен и почти неразборчив для неопытного уха.
   Среди «дюхачей» было немало ценителей, которые, чтобы придать особый аромат и остроту табачному зелью.
подмешивали в него разные специи. Одни добавляли тертые цветы донника, отчего табак приобретал мягкую сладость. Другие подсыпали молотого перцу, после понюшки, которого глаза лезли на лоб и неудержимо текли слезы. Считалось, что это «прочищает мозги». Иные клали в табакерки цветы шиповника, мяты, чубушника или ландыша. Говорили, что были такие носы, которые уж не брали ни перцы, ни какие другие острые приправы, и потому будто уж особенно злые «дюхачи» подсыпали в табак тонко тертое стекло. Ручаться за достоверность не могу, но слышать об этом приходилось.
   При понюшках были, конечно, свои правила, порядки и этикет.
   Братья Феврали были заядлыми «дюхачами». Как истые ценители этого дела, они подмешивали в табак сразу несколько специй. Они имели самодельные, резные из турьего рога тавлинки и по части угощения других своим табачком отличались большим радушием.
   В разговорах о «дюханий» Данила обычно был зачинщиком.
   —  С чем ноне, Пал Василич, табачок-с? — спрашивал он, подходи к столу и здороваясь с братьями.
   —   Черемушки малость для мякости добавил, Данил Василич. Одолжитесь! — отвечал Павел, открывая тавлинку и постукивая крышечкой о ее край.
   Выставив большой и указательный пальцы, Данила отправлял их в табакерку, захватывал щепотку, сдувал с пальцев лишний табак и с ужимками и замечаниями человека, не умеющего нюхать, шумным вздохом отправлял зелье сначала в одну, а потом в другую ноздрю. «Кхе,— крякал он, вытирая цветным платком нос.— Н-да-а». Вскоре он принимался хлопать глазами, открывал рот и начинал чихать.
   —  Эх, дядь Паш,— говорил он, переводя дух в промежутках между чиханиями.— Табачок-то ноне у тебя больно зёл. Грешным делом, не поддал ли в него сухого хренку иль горчички?
   Павел божился, что, кроме цветов, ничего не клал, а Данила под дружный смех присутствующих продолжал безудержно чихать, стараясь делать это как можно громче. Дело обычно кончалось тем, что Данила начинал утверждать, что этого вот табаку с руки уж не снюхаешь,
Вскоре отыскивался и любитель-спорщик, заключалось пари, и начинался спектакль, которого все ждали.
   Не знаю, кто и когда придумал и было ли это где в другом месте, только здесь, заводимые хитрым Данилой, они ввели особый вид спорта, вынюхивая одним дыханием громадную порцию табаку. Для этого спорящий засучивал рукав, от локтя по кисть ему насыпалась дорожка табаку, и он должен был одним вздохом отправить его себе в нос. Это требовало, конечно, расчета, сноровки и умения. Обычно старались насыпать полоску пошире и повыше, и спорящий сплошь и рядом задыхался от количества поглощаемого табака. Нередко у него просто не хватало дыхания. Это вызывало взрывы смеха и веселья всего зала. При этих спорах держались пари, и проигравшие ставили на общий стол «шкалик» или «мерзавчик». Трудность состояла здесь еще и в том, что «дюхачи», почти как правило, были людьми с бородами и усами, и потому малейшее неправильное движение руки приводило к тому, что волосы смахивали табак.
   —  Э-э-э! — кричал Данила, принимавший наиболее рьяное участие в споре.— Гляди! Гляди!.. Борода-то вся в табаке!.. Не-ет, брат!.. Эдак не пойдет! Проиграл, брат!
   Смех и возгласы одних и протесты других продолжались, пока не удавалось установить, что спор выигран или проигран, и спорящие начинали свою задачу сызнова, отдирая предварительно в стороны бороду и усы, чтобы они не мешали при понюшке.


* * *


   Поездка на Асанкудукский лиман в нынешнем году была у братьев особенно удачна: они поймали трех жаворонков.
   Собираясь в воскресенье на базар, они предвкушали переполох, какой произведут там. Трех птиц выносить им не приходилось еще ни разу! Они подумывали даже, не взять ли парочку, чтобы не сбить цену, однако азарт и желание удивить пepecилилo.
   В окне было видно, как с двумя решетами голубей на коромысле прошел портной Иван Зотыч Козырьков, сопровождаемый ватагой ребятишек. Вскоре, за Козырьковым проковылял, тоже голубятник, кровельщик Мадеров, упавший разок по пьяному делу с крыши и сломавший себе при падении ногу. За ним прошло еще два, три охотника. Вскоре стали собираться и Феврали.
   Придя на место и поздоровавшись со знакомыми, они не торопясь принялись развешивать клетки с птицами.
   — Певунов нет еще? — спросил торговавший рядом Стрикопытов.
   — Е-есть,— как бы нехотя отвечали братья.
   — Тэ-экс,— с ноткой зависти бросил Стрикопытов.
   Братья молча продолжали развешивать клетки. Скоро они опорожнили оба мешка, оставив на дне одного клеточки с жаворонками. Стоявшие кругом охотники и любители притихли. Вот Павел вынул одну клеточку и передал ее Алексею. Тот взял ее, потянулся и повесил на верхний гвоздь, под самой крышей.
   — Тэ-экс,— опять протянул Стрикопытов.
   Павел достал вторую.
   —  Два!.. Мать честная!—ударил себя по ляжкам Стрикопытов.
   Но на этом не кончилось. Пряча в бородке довольную и хитрую улыбку, Павел достал третью, и Алексей, под возгласы удивления и зависти, повесил и ее. И, ровно по команде, весь птичий базар, все торговцы, охотники, покупающие и просто любопытствующие,— все толпой придвинулись к месту, где торговали Феврали. Все зашевелилось, загалдело, послышались возгласы зависти, искреннего восторга и не имеющего границ удивления.
   Переполох волновал базар чуть ли не до часу дня, когда от поздней обедни из церкви повалил народ, а у гостиного двора, лавки которого об эту пору закрывались на обед, не показались купцы, любители птичьего пения, оповещенные, что Феврали вынесли свежих жаворонков.
   Первым поспешил Сорвин. Редкий год не покупал он у братьев февральских жаворонков. Поздоровавшись с птицеловами и знакомыми охотниками, он сразу же приступил к делу.
   — Сколько, Паша? — обратился он к старшему.
   — Обнаковенно, Пал Палыч. Вроде такцыя,— улыбнулся он.
   —  На кой, язёвый лоб, всех-то вынес? Сбавлять надо! Как не смекнул?
   —  Чего тут смекать, Пал Палыч! Што один, што три. Если б десяток!
   —  Да три! Язёвый лоб! За одного ломи четвертную, и все. А тут...
   —  Може, и так, Пал Палыч. Только сбавлять нильзи. Рано больно, да и холод какой, обратно.
   Сорвин начал было торговаться, но тут один из жаворонков пустил вдруг трель, к которой присоединились два других, и свежая, ликующая песня разом заполнила застывшую площадь. Лица у всех расплылись в блаженные улыбки.
   — Шерстобоков с Замотаевым идут,— раздалось в толпе, и стоявшие вокруг, обернувшись, увидели, как на площади, выходя из лавок и запахиваясь в широкие енотовые шубы, к базару направились гостинодворские купцы.
   Сорвин понимал, что лучше иметь дело одному, чем торговаться при других, и потому, торопясь и не спрашивая уже, не будет ли скидки для почину, обратился к Павлу:
   — Ты, Паша, какого посоветуешь?
   — Я бы, Пал Палыч, вот этого взял,—отвечал тот, указывая на среднюю клетушку.— Гляди, какая голова большущая. Што тигра! Ты как, Ликсей? — спросил он брата.
   —  По башке должон песенником быть,— отвечал Алексей.— Завсегда примечал: как голова поболе — так к песням падок.
   Сорвину и самому, хорошо разбиравшемуся в птицах, нравилась эта большеголовая птичка, и потому, бросив: «Давай его!», он полез в карман, вытащил бумажник и достал четвертной билет.
   Павел взял деньги, передал их брату, завернул клеточку в кусок газеты «Копейка» и, сделав в ней дырки «для воздуху», передал клеточку с птичкой купцу.
   —  Будете благодарны, Пал Палыч. Птица — перьвый сорт.
   В это время подошли купцы.
   —  Купил уж? — с ноткой досады обратились они к Сорвину. Взял для почину,— отвечал тот, стараясь поскорее уйти.
Покупка двух остальных птичек долго не завершалась. Купцы, задумав сбить цену, ходили все вокруг да около. Смекнув, в чем дело, братья тоже не торопились.
   Воспользовавшись тем, что основной соперник Шерстобоков разговорился с каким-то проходившим знакомым, Замотаев, приглядевший птичку, шепотком спросил Павла об окончательной цене, торопливо достал деньги, вздыхая и покачивая головой, сунул их Павлу, указав при этом на приглянувшегося жаворонка.
   —  И ты взял? — порывисто обернулся к нему Шерстобоков.
   — Купил — вроде как виновато отвечал тот.
   — Чего ж не подождал?.. Вместе бы...
   —  Чего ждать-то?.. Скоро лавки открывать. А ты разговорился. Тебе можно, у тебя приказчики,— отвечал Замотаев и, взяв клеточку, направился с базара.


* * *


   Шерстобоков остался один.
   —  Ну, давай и мне,— сказал он.— Самый плохонький остался, он и подешевше будет.
   — Никак нет, Захар Василич,— отвечал Павел.— Цана одна.
   — Давай, давай!.. Одна... Креста на тебе нету!
   — Никак не можем, Захар Василич. Потому, сами знаете, перьвые.
   — Перьвые, да не перьвый,— как бы передразнил Шерстобоков.— Давай клетку! — сказал он и полез за деньгами.
   Павел то ли растерялся, то ли смутился перед богатым покупателем, только он кивнул брату, и Алексей,, сняв клетку, подал ее купцу.
   —  Глядите, какая антиресная птица, Захар Василич,— сказал он.
   Купец, молча взял клетку, раскрыл бумажник и, вынув две красных, протянул их Павлу. Тот сунул было руку к деньгам, но, увидев двадцать рублей, отдернул ее назад.
— За две красных, Захар Василич, не пойдет!
 — Как это? — удивился Шерстобоков.
   — Нильзи.
    — Кажный год покупаю, а тут плохую птицу продает и не уступит! Иль дружбу врозь хочешь?
   — Дружба, Захар Василич, дружбой, а охота и труды — трудами. Мене четвертного — нильзи!
   —  Бу-удет тебе! — протягивая деньги, говорил Шерстобоков.
   — Воля ваша, Захар Василич, а уступить не можем.
    - Наладил — воля ваша да воля ваша! — кипятился купец.— Сроду не торговался, потому хорошие птицы были, а тут ты должон уступить! Больше никто ведь не купит! Сорокин в Питер уехал, Воскобойников — болеет. Морсков — тоже в отъезде. Охотников боле и нету. Так и будет сидеть! А тебе он на кой? Тебе деньги нужны!
   —  Эт точно, Захар Василич. Только дешевше четвертного отдать никак нильзи. Легше дверку открыть да выпстить!
   — Буд-то б вы-пус-тишь? — прищурив глаза, наклоняясь к лицу Павла и растягивая слова, спросил Шерстобоков.
   — Это в нашей воле, Захар Василич!
   Кругом воцарилась тишина. Взоры всех впились в спорящих. Алексей, взявший было понюшку табаку, не донес ее до носа да так и застыл со щепотью в воздухе.
   —  Бери, Павел, две красных! Копейки не прибавлю,— настаивал купец.
   — Четвертнуя!
   — Останный раз говорю — отдай за две красных!
   —  Нильзи, Захар Василич! Лутчи выпстить,— тяжело дыша и изнывая в неравной борьбе, говорил Павел.
   Шерстобоков спокойно положил деньги в бумажник, сунул его в карман и, пристально глядя в глаза Павлу, процедил:
   —  Боле двух красных, зарежь, не дам! А птицу — сдохнешь, а не выпустишь! На другом базаре мне же за десятку отдашь!
   И что тут стряслось с Павлом, какой бес попутал его, только он дрожащими руками торопливо схватил клетушку, открыл дверку, запустил в нее руку и, прежде чем кто-либо успел что-либо сказать или сделать, вытащил птичку и, высоко подняв руку, раскрыл ладонь. Почуяв свободу, пленница порхнула ввысь и, оглушая воздух радостными трелями, стала уходить в яркое солнечное небо. Народ ахнул, да так и застыл с открытыми ртами...


* * *



   Когда Павел и Алексей пришли с базара в «ресторацию» Канарейкина, там было уже все известно, и братьев, особенно Павла, встретили чуть ли не как царя Давида после единоборства с Голиафом. Сам Канарейкин поспешил им навстречу и если не расцеловал, то обнял и прислонился грудью и животом к тщедушномуПавлу.
   —  Подумать только! Бедный, лядащий человек — и устоял против толстосума! Не сдалось сердце охотника! Завтра, может, жрать будет нечего, а на вот! Открыл дверку — и лети! Ай да Павел! Вот те Февраль!..
   — Как эт ты, Паш, толстобрюхова одолел? А?.. Ну — молодчага! Вот эта охотник! У того анбицыя, а у тебя, брат, тож карахтер! Четвертной билет псу под хвост сунул!.. Лети, дескать, трам-та-ра-рам!..    
   Павел ухмылялся и скромно опускал голову. Ему уж давно было жаль улетевшие деньги, давно он раскаивался в своем поступке, особенно совестно ему было перед братом, но гонор есть гонор!.. Улетевшее не воротишь, а сдаваться нельзя!
   —  Малай!.. Васяня! — крикнул Данила, идя с братьями по залу и выбирая им, как наиболее почетным сегодня гостям, местечко поудобнее.
   —  Чего изволите, Данил Василич? — подлетел с салфеткой в руке и острыми, бегающими глазенками на румяном, смазливом личике Васяня, подросток лет четырнадцати, в недалеком будущем пройдошистый половой ярославской вышколки.    
   —  Сыщи, милок, дяде Паше да дяде Ликсею столик поудобней. Да спроворь чайку. Перфильевне скажи, штоб на заварку дала лянсину, а от меня принеси полбутылочку. 3акycи штоб дала горяченькой. Дядя Паш ноня знаешь как Шерстобокова выучил? — говорил он, подмигивая остренькому пареньку, который давно уж был в курсе всех дел.
   Васяня поместил братьев у окна и скоро тащил «пару чая», чашки, блюдца, сахар, полбутылку водки и закуску, которые свояченица Канарейкина расставила на цветастом подносе.
   Движимый чувствами искренней симпатии к товарищам по страсти, Данила, нимало не теряя достоинства хозяина, всячески старался выказать братьям свое уважение и гостеприимство и потому, усадив их, сам открыл бутылку и розлил вино в стаканы. Ведь предстоял интересный рассказ, как Павел разделал купца! Случай редкий, необычайный, и слышать его из первых рук было очень важно. Это заполнит время, расшевелит былые страсти и даст немало веселых минут. Как тут не постараться? Четвертной билет пустить в вольный свет — не шутка! Доведись хоть до самого Данилы, не знай еще, как бы повел он дело!..
   —  Ну-к, Паша, с морозу-то! Леша!.. Давайте! — потчевал охотников Канарейкин.
   Братья подняли стаканы, взглянули на хозяина, почти в один голос проговорили: «Покорнейше благодарим, Данил Василич. Ваше здоровьице» — и, запрокинув головы и зажмурив глаза, стали медленно пить обжигающую жидкость. Выпив, они крякнули, сплюнули, утерли руками губы и потянулись к еде.
   — Ты вот горяченького, Пал Василич! Ликсей Василич! — угощал их Данила пододвигая миски с гуляшом, который прислала расщедрившаяся свояченица.— Закусывайте, ребята! Закусывайте!
   И, усердно потчуя братьев, Данила издалёка заводил разговор о том, как удалось поймать трех жаворонков, подводя дело к базару и торговле птички Шерстобоковым. Павел, выпивший с Алексеем полбутылки еще па базаре, после новой порции вина быстро хмелел, язык начинал заплетаться, а фантазия разыгрывалась, и он с жаром вел рассказ, уснащая его подробностями, которых, пожалуй, и не было на самом деле.
   Повествование представляло значительный интерес, и потому в зале все стихло, прекратились разговоры и хождения, смолк звон чашек и посуды. Данила, охотничье сердце которого получало от рассказа истинное удовольствие, думая доставить занимательные минуты своей скучающей за буфетом подруге, велел торчавшему тут же Васяне позвать Глафиру Порфирьовну.
   Она скоро пришла, высокая, полная, налитая соками, сладкая женщина, мягкая, как перина, румяная и волококая, с голыми по локоть руками, заманчивая и зовущая. Небрежно кивнув гостям крупной головой с уложенной вокруг нее толстой русой косой, она стала и, луща семечки, принялась слушать мало интересный для нее рассказ.
   —  Так и уперся, жмудия, в две красных? — подливал масла в огонь Данила.
   — Как бугай!
   — От, сукин сын! Пятерку жалко! Легше удавиться!
   — Корысть! — раздается с соседнего стола.
   —  Как, дурак, не поймет,— ведь перьвый жаворонок! Через три недели они по трешнице будут. Эт ни антирес- но! А тут февралёвый! Да поет!
   — Заливается!
   —   От, сволачь какая! С охотничьего сердцу тут не знай сколь выкинешь!
   — То-очно.
   —  А он пять целковых выжимает!.. Его пымать-то, Данил Василич, сами знаете, чево стоит! Мороз. Ветер. Обувка-одёвка плохая!
   — Людое-ед! — опять слышится с соседнего стола.
   —  Ыих, и молодчин ты, Паша! — хлопает от восторга себя по ляжкам Данила.
   — Да-а,— тянет кто-то из соседей.
   И Павел, увлекаясь сам и подхлестываемый репликами со стороны, распалялся все более и более. И в его рассказе об этой купле-продаже Шерстобоков выглядел уже совсем дураком, в то время как сам он был невиданным героем.
   Кто знает, до чего бы договорился он под воздействием винных паров и сочувствия окружающих охотников, только когда он дошел до места, как в пылу охватившей его амбиции открыл дверку и запустил в клетку руку, Глафира, спокойно стоявшая дотоле рядом и с некоторой долой презрения глядевшая на разыгрывающуюся сцену, друг перестала грызть семечки, шагнула к Павлу и громко спросила:
   — И выпстил?
   — Выпстил! — гордясь содеянным, отвечал Павел.
   — От двадцати рублёв отказался?
   — Отказался!
Дур-рак! — отрезала Глафира.— Старый только, а то б спустить порты да отвозить по з...це вожжами! Глядишь — поумнел бы! А то как есть дурак!.. Тьфу!
— плюнула она в сторону охотников и, отвернувшись, раскачиваясь полным телом и пышными плечами, медленно пошла прочь.


* * *



   Год этот выдался для братьев какой-то незадачливый. Поездка после Покрова в Березняки за щеглами была неудачна. Сначала мешали ветры, потом пошли дожди. За неделю, что пробыли там, они поймали всего десятка два щеглят. Крупных стай не было, и лишь один раз представился случай крыть косячок птиц штук на двести. Да и то получилась неудача. В тот момент, когда стайка проходила над присадой и Павел дернул веревку тайника, налетел порыв ветра, и усилие Павла оказалось недостаточно. Задержанные встречным ветром, сетка и клячи стали стоймя, и вся добыча, попавшая было на мгновение под сетку, метнулась в открытую сторону и ушла. Когда братья подбежали к тайнику, в его нитях путалось всего две-три птицы.
   Потом пошли дожди. Холодные, нудные, без конца и края. Так пустыми они и вернулись домой.
   Около Казанской они уехали в Тамбов за чижами. Но здесь их опять подстерегала незадача. Оказалось, что заветные места, где они столько лет ловили чижей, вырублены. Старые, вековые ольхи, семена которых служили пищей для чижей, валялись спиленные по водотекам. На много верст кругом все было вырублено, и голое место было неузнаваемо. Птица куда-то переместилась, и братья безуспешно потратили немало дней на ее поиски. Еле-еле наловили они с полсотни чижей, часть которых пришлось по дешевке продать в Тамбове, чтобы купить билеты на обратный путь.
   С питанием было еще хуже. Денег были считанные копейки — только на хлеб, и они вынуждены были собирать на убранных полях мелкую картошку, прихваченную утренниками, которая в основном и составляла их пищу. А ночевать приходилось в городе, на вокзале, где два-три 'носильщика — товарищи по страсти — пристраивали их в тепле, в углу коридора, около багажной кассы.
   Так ни с чем они и уехали в Саратов.
   Вскоре подошли холода, но без снега. С ними хоть и пришла зимняя птица — чечётка, снегирь, щурята и клесты, но их было очень мало. Видимо, предчувствуя теплую зиму, птица оставалась у себя на севере.
   Охоты округ города были малодобычливы. Рождество и Новый год прошли в инеях и туманах, совсем неудобных для охоты, и продажа пойманных птиц на воскресных базарах едва обеспечивала братьям скудное питание на предстоящую неделю.
   Томительно долго тянулся длинный январь, и единственно чем жили братья, так это мечтами о скорой поездке на Асанкудукский лиман.
   Но тут пришло новое несчастье. На одной охоте Алексей сильно прозяб и слег. На другой день он уж метался в жару и был почти без памяти.
   Павел пошел к доктору Карманову. Тот был их добрый знакомый и сам любитель певчих птиц,— правда, исключительно канареек. Карманов был хоть и акушер, но в понятии Павла доктор. (В больших тонкостях он не разбирался.)
   Врач пришел, осмотрел больного и установил воспаление легких. Он сказал Павлу и Фекле, что надо делать, выписал лекарство, сделав на рецептах надпись: «Pro pauperos»
(«Для бедных» (лат.). Надпись врача, по которой аптека отпускала  лекарства бесплатно), и отдавая их, на всякий случай спросил:
   — Деньги есть?
   Павел и Фекла молча опустили головы. Тогда Карманов достал трешницу и отдал ее Павлу, сказав:
   — После отдашь.
   Он дождался возвращения Феклы из аптеки, поставил с ней больному компрессы и ушел, пообещав прийти завтра с товарищем, лучше его понимающим в этих болезнях. Но он предупредил, что болезнь Алексея тяжелая и проболеет он долго. «Сердце уж очень плохое»,— поморщился он.
   К утру положение больного не изменилось. Жар не спадал, и Алексей все время метался на кровати, бредя охотой.
  
   На другой день, после обеда, пришли Карманов с товарищем. Тот долго выслушивал больного и подтвердил сказанное накануне Кармановым. Они подумали было поместить Алексея в больницу, но потом решили, что в таком положении везти его опасно. Они выписали новые лекарства, оставили подробные указания и ушли.
   —  Сходи, Феклуша, в аптеку. Заодно купи и мясца, сваришь Ликсею. Может, поест... Иль давай я смотаюсь,— сказал Павел.
   Вместо ответа Фекла заплакала и призналась, что идти не с чем.
   — Как не с чем? — воскликнул Павел.— Сергей Степанович вчерась дал три рубля!
   Сквозь слезы Фекла сказала, что вчера либо обропи- ла, либо у нее вытащили деньги.
   Павел покачал головой. Жена, конечно, говорила правду.
   — Тады, Феклуша, надо сходить продать какую-нибудь птицу,— сказал он.— Пойду к Сорвину, Пал Палычу. Он подушевней. Выжимать в нашем положении не будет. Другие-то все аспиды.
   Фекла заплакала сильней, понимая, что значит продажа птиц.
   Павел ушел. К несчастью, оказалось, что Сорвин уехал по торговым делам в Москву. Павел долго стоял у подъезда, обдумывая, куда же пойти. Он чувствовал, что петля затягивается все туже и туже.
   Наконец он остановился на Канарейкине.
   Данила, услышав о болезни Алексея и намерениях Павла, стараясь скрыть радость, что представляется случай купить по дешевке хорошего певуна, затараторил и запричитал, выражая свое соболезнование.
   Понимая, что дело надо делать по откладывая, так как Павлу нужны деньги и он может пойти к другим покупателям, он тут же отправился к Февралям на дом.
   Придя, он прошел к Алексею и долго смотрел на лежащего в забытьи больного, качая головой и сокрушаясь, выказывая этим свое сочувствие. Однако в голове его в это время вертелись вовсе не такие мысли. Он припомнил, как в прошлом, угощая их за рассказ о купле-про- даже жаворонка Шерстобокову, понес расходы на полбутылку водки и закуску, которые тогда поднес братьям.

Сейчас представился случай вернуть затраченные деньги. Упустить его было нельзя.
   Предложенный Павлом соловей был сторгован много меньше, чем за половину его настоящей цены. Купив соловья и войдя во вкус, Данила очень удачно (в один голос с Кармановым) сказал, что Леша проболеет долго, что при выздоровлении надо будет давать ему «пишшу» получше, а не кормить картошкой с постным маслом, как, поди, едят они сами, и, снисходя к их положению, предложил заодно продать ему и выкормка-жаворонка.
   Павел отказывался, но Данила, пустив в ход все свое красноречие, нарисовал мрачную картину болезни брата, необходимость иметь под рукой хотя бы самую малость денег и доказал Павлу, что иного выхода у него нет.
   —  Да, окромя его, у меня ничего не останется,— пытался вырваться из клещей покупателя Павел.
   —  Да на кой он тебе? Эка дело выкормок! Ну в нонешнем году не послушаешь! На другой год будет. Тебе сейчас деньги нужны. На лекарство и всякое там. Я ведь по-душевному, только для тебя, Паша, с Ликсеем. Другим никому бы и говорить не стал. Потому очень туго ноне. Всей выручки только на щи да хлеб хватает.
   В конце концов живодер уломал охотника и также за полцены купил и жаворонка.
   Потом он послал Павла за извозчиком и, завернув клеточки в теплый платок, который для этого дала Фекла, уехал, велев извозчику погонять «шибче», чтобы не заморозить птиц.



* * *


   Дни медленно тянулись за днями, без каких-либо перемен и просветов к лучшему. Жар все время держался, не спадал, и измученный им больной слабел день ото дня. Иногда, приходя в себя, Алексей просил пить.
   Карманов приходил каждый день, нередко приводя с собой и товарища.
   Так прошло дней десять. Наконец наступил перелом. Температура резко спала, и больной стал понемногу отходить. Но слабость убивала его. Целыми днями он лежал с закрытыми глазами, чуть слышно прося только пить.
   Спустя дня два он вдруг попросил чаю.
   Павел обрадовался, увидев в этом признак выздоровления. Да и Карманов со своим товарищем тоже обнадежили, сказав, что дело вроде идет на поправку. Однако они оба опять указали на плохое сердце больного. Две недели болезни и жара еще больше измотали его.
   А время приближалось к средине февраля. Дни стояли ясные, солнечные, без ветра и облачка, а в обед в заветрии припекало так, что становилось даже жарко. С крыш начиналась капель, и повисали длинные, тонкие сосульки.
   Приближались те дни, о которых, не так еще давно, мечтали братья. Теперь сомнения и беспокойство овладевали одним Павлом. Он понимал, что ехать на лиман надо. Жаворонки могут прилететь на проталину каждый день. «Да, поди, уж и есть! — думал он.— Брату вроде становится легче, и скоро ему нужна будет хорошая пища: молоко, мясные щи. Для этого нужны деньги. А тех, что выручены от продажи птиц Даниле, с каждым днем остается все меньше и меньше».
   Вечером Павел высказал свои сомнения и тревоги Карманову. Тот выслушал его, помолчал и ответил:
   —  Что, Паша, сказать тебе? Сердце у Алексея больно плохое. Держится прямо на честном слове. Ручаться за него трудно. Думаю, что обойдется, а там,— развел он руками,— кто ее знает. Понимаю и тебя. Конечно, ехать за жаворонками надо. Это деньги, и но малые. Для Алексея они нужны. Упускать их нельзя... А ты долго проездишь?..
   —  Ежели выехать в ночь, на другой день, к вечеру, можно быть назад,— отвечал Павел.
   —  Тогда поезжай. Надо думать, за сутки ничего не случится.
   —  Я, значит, завтрева, Сергей Степаныч, и поеду,— сказал Павел.
   — Поезжай,— отвечал Карманов.


* * *


   Следующий день прошел спокойно. Алексей даже попросил есть, и Фекла сбегала на базар, купила курицу, сварила лапшу и накормила больного.
   После обеда Павел стал собираться. Он уложил нуж
   ные вещи в специальный мешочек, и, собственно говоря, можно было и идти. Но он не хотел уезжать, не сказавшись брату.
   Несколько раз он заходил к нему, не зная, как начать разговор. Фекла советовала не говорить, но он не соглашался.
   Наконец Павел опять зашел к больному. Алексей лежал с открытыми глазами и глядел на ярко освещенное солнцем окно. Павел поймал этот взгляд, и, указывая пальцем на окно, сказал:
   —  Я, Леша, хочу ноне смотаться на лиман. Поди уж, есть. Смотри, какая погода.
   Алексей молча раза два кивнул головой, опуская и поднимая веки.
   Павел понял это как согласие.
   —  Я, коль, поеду, Леша. А ты тут поправляйся. Завтрева я ворочусь,— сказал он.
   Алексей опять утвердительно покачал головой.
   Павел вышел, оделся, простился с Алексеем и Феклой и ушел.


* * *


   ...С непрестанными думами о брате он прошел город, вышел с Московского взвоза на дорогу через Волгу и направился в Покровск.
   Часа за полтора он дошел до слободы, пришел на вокзал, купил билет, подождал, как подали состав, сел в вагон и, забравшись на верхнюю полку рядом с отделением проводника, попросил последнего разбудить его в Умете.
   Павел долго лежал на полке теплого вагона, ворочаясь с боку на бок, с думами о брате. Но усталость сморила его, и он заснул. А во сне все видел Алексея: то будто он лежит перед сеткой и манит Павла рукой, то будто жаворонок с головой Алексея вьется над проталиной и, несмотря на ухищрения Павла, никак не опустится на землю.


* * *


   В Умете он слез. Как и в прошлые поездки, он продремал в зале на скамейке до пяти часов утра, потом собрался и вышел наружу. Над головой стояло темное, звездное небо и торчал ущербный месяц. Было холодно и тихо. Разобравшись в многочисленных пристанционных путях, Павел нашел нужную ветку и направился к лиману. Снег сровнял шпалы, и идти было легко. Рог месяца недолго висел над горизонтом и скоро скрылся, оставив в небе одни высокие холодные звезды.


* * *


   Рассвет застал Павла на половине пути. Заря начала заниматься узенькой розовой полоской. Вскоре по заснеженным полям потянулись белесые блики и стала различаться округа. Восток разгорался все ярче и ярче, и наконец, над краем земли появилась огненная полоска солнца. С каждой минутой она росла, увеличивалась, и скоро из-за горизонта выплыл и повис большой красный шар.
   Погруженный в свои думы, Павел шагал по полотну и вздрогнул, когда почти над головой раздался гнусавый, мертвящий крик ворона, перерезавшего ему дорогу.
   Наконец вдали он увидел на высокой насыпи черную проталину. Пройдя еще с версту, он подошел к ней и вдруг заметил пробежавшую через полоску снега птичку. Сердце его радостно забилось. «Господь не без милости»,— мелькнуло в уме.
   По противоположной стороне насыпи он обошел проталину, на другом конце ее расстелил сеть и, вернувшись назад, погнал птичку.
   жаворонок не таился и ходко бежал вперед.
   Идя по окрайку снега, Павел не заметил канавки и оступился. Резкое движение напугало жаворонка, который вспорхнул, но, пролетев немного вперед, опустился у самого края сетки, оказавшись скоро под предательской западней.
   Павел бросился к птичке. Она взлетела, ударилась о сетку, упала на землю, сделала несколько шажков не от человека, а почему-то к нему и опять вспорхнула у самого борта сетки.
   Пытаясь поймать уходящую из рук добычу, охотник бросился на колени, резким движением рук как-то сумел схватить птичку, зажав ее между ладонями. Но усилие, проявленное при этом, оказалось чрезмерным. Пойманная птичка раза два встрепенулась в ладонях Павла, потом закрыла глазки и вдруг безвольно опустила головку. Она была мертва.
   Стало невыразимо обидно. Ведь именно сейчас так нужна была эта птичка для Алексея! А тут такая оплошность!
   Он долго глядел на лежавшую в руках птичку, терзаемый горькими чувствами, упрекая себя в неосторожности.
   Потом, обдумав случившееся, он решил посидеть у проталины. Многолетний опыт говорил, что по такой ясной погоде прилет новых птиц весьма возможен.
   Он поправил сеть, оставив ее на месте, набрал на другой стороне насыпи несколько охапок бурьяна, сложил их в кучу на краю проталины и сел.
   Он просидел так, подремывая на размаривающем солнце, час, другой.
   Вдруг ухо охотника уловило знакомые звуки. Павел весь превратился во внимание. Прошла минута, другая, и звуки повторились громче и явственнее. Сомнения не могло быть: где-то летел жаворонок.
   Напрягая зрение и загораживая рукой от солнечных лучей глаза, Павел искал птицу в сверкающем небе. Но он ничего не нашел в нем. Только в глазах от напряжения и яркого света выступили обильные слезы.
   И вдруг совсем над головой охотника зазвенела жавороночная трель, и две птички, одна за одной, камнем упали с высоты па проталину.
   У Павла заколотилось сердце. Он замер, наблюдая за бегавшими по проталине птичками. Некоторое время он дал им обсидеться, поклевать опавшие семена сорных трав, после чего встал и приступил к ловле.
   Все пошло как обычно. Не торопясь он подгонял жаворонков вперед. Птички безбоязненно бежали от охотника, подошли к краю сетки и спокойно пошли дальше.
   Тяжело дыша от охватившего его волнения, Павел дал им поглубже зайти под западню и, когда птички достигли почти ее середины, бросился к ним. Они вспорхнули, ткнулись в сетку и повисли, запутавшись в ее нитях.    
   Дрожащими руками Павел: схватил их, несколько раз обмотал дорогую добычу сеткой, сбегал к вещам, достал
две клетушки, и вернувшись, распутал птичек и посадил в них своих пленниц.
   Он был невыразимо счастлив. «Слава богу! Леше теперь все обеспечено. Продам их завтра на базаре, а к следующему воскресенью съезжу еще. Сейчас надо скорей па Умет, чтоб успеть на уральский поезд».
   Он быстро собрался, уложил вещи в мешочек, пристроил его за спину и отправился.
   Подгоняемый радостными чувствами, он торопливо шел, не отдыхая и не задерживаясь в пути.
   В Умет он пришел вовремя, купил билет, сел в подошедший поезд и еще засветло приехал в Покровск. На станции оказались знакомые ломовые извозчики, порожняком возвращавшиеся в Саратов, которые охотно захватили его с собой.
   Ранние зимние сумерки опускались на землю, когда Павел доехал до города.
   Он слез, поблагодарил и попрощался с извозчиками, поднялся по Московскому взвозу и, торопясь поскорее добраться до дому, сел даже в трамвай, заплатив три копейки за проезд на площадке, случай, почти небывалый в его жизни.
   На углу своей улицы он слез. Вот их дом. Проходя мимо, он заглянул в окна, увешанные клетками. Посреди комнаты тускло горел свет и стоял какой-то человек. «Наверно, Сергей Степаныч»,— подумал оп о Карманове.
   Он вошел во двор. У дверей его квартиры стояли какие-то люди. Когда он подошел, то увидел двух незнакомых женщин, молча уступивших ему дорогу. При виде их у Павла почему-то упало сердце. Дрожащей рукой он открыл сени, дверь и шагнул в дом. От горящей свечи по комнате тянулись и двигались полосы синего дыма. На столе, одетый в последнюю одежду, лежал Алексей. В ногах покойника сосед Федулов монотонно читал псалтырь, а в углу, закрыв руками лицо, беззвучно плакала Фекла.

копирайт: 
Николай Минх
4.666665
Средняя: 4.7 (3 голоса)