Николай Минх БЕЛЫЙ ПЕРЕПЕЛ

GA. 2 февраля, 2013 - 14:31

Николай Минх

БЕЛЫЙ ПЕРЕПЕЛ


    Я отдыхал в одном из подмосковных санаториев.
  У нас составилась там компания, которой полюбилась большая белоствольная березовая роща с вечным шумом своих высоких кудрявых вершин, где за чтением и разговорами мы проводили дни, а по вечерам дотемна засиживались на опушке этой рощи перед клеверным полем.
   Мы ненавидели эти сборища по «забиванию» в домино, картежным играм и подобным «культурным» развлечениям, без которых сейчас немыслим пи дом отдыха, ни санаторий.
   Среди нас был один пожилой, очень милый и приятный человек, некто Алексей Алексеевич. Он много повидал, многое помнил, любил поговорить о старине, и мы, молодежь, беззастенчиво пользовались этой его слабостью. Нам было интересно послушать человека, знавшего былые годы, о которых теперь все забывается, да и людей-то, которые помнили бы их, осталось так мало.
   В один из теплых июньских вечеров мы сидели на опушке, и в клевере вдруг прокричал перепел.
   — Спать пора! — сказал один из нас.— Как ведь здорово, подлец, выговаривает-то!..
      Да-а-а,— улыбнулся Алексей Алексеевич.— «Спать пора»! Хотите, расскажу, как однажды довелось мне ловить такого «спать пора»?
   — Конечно, Алексей Алексеевич! — в несколько голосов ответили мы.
   Он немного помолчал, точно собираясь с мыслями, и вот что рассказал нам:
   — Было это задолго до революции. Наступал петров пост ‘. Всякая охота, кроме ловли перепелов на дудку, в это время запрещена. Я тогда увлекался такой охотой, и каждое воскресенье отправлялся за перепелами, имея для этого специальные сетки и дудочки. В тот год у меня была даже перепелка, самка, выведенная клушкой, под которую я подложил найденные перепелиные яйца. Она была заядлой крикуньей, и охота с ней была у меня всегда удачливой. Однако я редко охотился с ней, так как надо было уезжать подальше, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь перепелятнику и не наслушаться от него срамных слов. В те времена для настоящего охотника — а кто им не хотел быть? — считалось позором ловить перепелов на самку. Истинный охотник должен был ловить только на дудку да еще уметь сделать ее самому. Тогда в нашем городе славились такие перепелятники, как банщик Иван Евстигнеевич Карасинкин — он считался профессором по этой части, сапожник Федулов, столоначальник губернского присутствия — Сутулов, полицмейстер Барабанов и другие. Не последним перепелятником считался и я. Поэтому, отправляясь на охоту с перепелкой, я делал это тайком, прячась и уезжая верст за 50—60 от города.

* * *

   Так было и в этот раз. Погода тогда, как обычно в эту пору, стояла жаркая, знойная. Духота в городе была невыносимая, и за короткую летнюю ночь она едва успевала немного спасть. А в пять часов утра солнце немилосердно палило опять, донимая и угнетая все живое.
   Дождей не было уже недели две, но обильные майские осадки сделали свое дело, земля, накопившая влагу, но скупясь, отдавала ее произрастающей растительности, которая под щедрыми лучами солнца буйно росла и развивалась. Озимые хлеба вымахали тогда выше человеческого роста, яровые пшеницы уже вошли в трубку и серебрились белесой остью, а овсы выбросили свои кудрявые метелки. Гречиха цвела, и над белыми полосами ее от зари до темна, стоял несмолкаемый звон и гуд от бесчисленного количества насекомых и пчел, берущих здесь свой взяток.
   Начинал голубеть лен, а густые, в полном цвету, травы в полях — сеяные, а по опушкам лесов, перелесков и в заливных лугах — естественные, казалось, ждут, не дождутся острой косы да звонких голосов крестьян, сбивающих стога и навивающих возы благоухающего сена.
   Леса и рощи стонали от изнывающего кукования кукушек, иволги оглашали дубравы своими флейтовыми свистами, всякие пеночки и славки неумолчно звенели и свистали в гуще листвы, а по ночам громкоголосые соловьи наполняли еще рощи своими торжественными раскатами. Над полями из синевы неба неслись трели жаворонков, а по вечерам и ранними утрами перепела, как помешанные, с неостывшей еще страстью, отдирали свои зори, в надежде отыскать нуждающуюся в их пылких признаниях даму, не севшую по какой-либо причине до сих пор на гнездо.
   Вот в один из таких палящих и истомляюще жарких июньских дней, в субботу, отпросившись часа на два пораньше у начальника, я прибежал домой, наспех поел, захватил заранее собранные вещи и, посадив в обечайку перепелку, отправился на вокзал, взял билет, дождался отхода почтового поезда и уехал с ним на разъезд Красавка, отстоящий от города верст на 70.
   Я любил тамошние места, просторы полей с овражками и перелесками, протекавшую там речку Волчицу, ее заросшие громадными ольхами и осокорями живописные берега с омутами и озерами, иные из которых были почти сплошь закрыты цветами и листьями водяных лилий и кувшинок. В зарослях непролазного камыша кишели всякие виды уток, водяных курочек и другой болотной и водоплавающей дичи, наполнявших их своими призывными криками и звуками.

   
* * *

   На Красавке я слез, дождался, пока ушел поезд, перешел пути и направился по дороге, по обеим сторонам которой стеной стояла саженная рожь. Скоро открылся вид на сверкающую в лучах солнца реку, заливные луга с темными пятнами разбросанных по ним вековых дубов, бескрайние просторы полей, овражки, перелески и несколько селений на горизонте. Я невольно остановился, полюбовался хорошо знакомой и любимой местностью и направился к одному овражку, где не раз ночевал, охотясь в здешних местах.
   Солнце было еще высоко, до перепелиной зори оставалось часа два, и я с удовольствием думал о том, как не спеша напьюсь чаю и приготовлю все необходимое для ночлега.
   Спустившись в овражек, я дошел до родников, напоил перепелку и напился сам, зачерпнул в манерку воды и не успел сделать и двух шагов, как нос с носом столкнулся с Карасинкиным.
   — А это чего у тебя? — сразу же спросил он, указывая рукой с котелочком на обечайку.
   — Да вот, на горе словил перепела,— нашелся соврать я.
   — А-а-а...'— мотнул он головой и тут же продолжал: — Чего ж, Леша? Дай я наберу водицы, и пойдем, вскипятим чайку. Попьем перед зорей. (Я был много моложе его, и он называл меня просто по имени, нисколько не унижая этим во мне человека и охотника.)
   Я понимал, что мне, во что бы то ни стало надо отделаться от этого опасного человека, и потому, поблагодарив за предложение, заявил, что пить чай не буду, так как мне надо срочно в Ивантеевку, деревню, отстоящую отсюда верст на пять.
   Карасиакин уставился на меня испытующим взглядом. Я чувствовал, что краснею.
   — ’В Ивантеевку, Леша, пойдешь завтра. А нынче ты мне тут во, как нужен,— провел он рукой по горлу.
   Я подумал: «Отыскал, наверно, хорошего перепела и не может с ним справиться». Однако я продолжал бороться:
   — Не могу, Иван Евстигнеевич! Срочно надо в Ивантеевку.
   — Что у тебя там? Пожар или баба родит? — сказал он.— Завтра сходишь!
   А я думал: «Вот дьявол! Так и догодается, что у меня самка!»
   Карасинкин, зачерпнул воды, подошел ко мне, взял под руку и сказал:
   — Пойдем, друг. Я тебе такую повесть скажу, что и не снилась!
   Делать было нечего. Не будешь же вырывать руку?


* * *

   Скоро мы дошли до его стана. Он производил впечатление, что живут здесь не один день. Трава кругом была утоптана. Большая куча ее, служившая постелью, была умята, как блин. В костре было много золы. Вокруг был натаскан сухой хворост.
   Повесив на сошки котелок, Иван Евстигнеевич стал на колени, разгреб золу, наложил на тлеющие угли сушняку и, пригнувшись к земле, стал раздувать огонь.
   Я стоял, пряча руку с перепелкой за спину.
   Скоро показались язычки пламени, и Карасинкин поднялся с земли.
   — Что ж стоишь? Сымай сумку и давай манерку, моей на двоих будет мало,— сказал он.
   — Спасибо, Иван Евстигнеевич! Я, правда, не буду чаевничать. Мне в Ивантеевку не знай как надо. Давайте я схожу, а ночью, к утренней заре, приду,— боролся я.
   — Надо тебе, Леша, в Ивантеевку иль не надо, а я тебя не пущу! У меня самого тут такое дело — почище твоей Ивантёевки,— говорил он, почти насильно отбирая у меня манерку и вешая ее па сошку.— Я ведь тут цельную неделю живу!
   — Как неделю? — изумился я,
   — Так и неделю.
   — Чего ж вы тут делаете?
   — С нечистой силой путаюсь!
   '— Как с нечистой силой?
   — Так.
   Я не знал, что думать. А оп медлил. Подтащил хворост поближе к костру, потом подошел ко мне, не говоря ни слова, взял обечайку с перепелкой, повесил ее на ближнее деревце и стал, почти насильно тащить у меня с плеч сумку.
   Я не знал, что делать: остаться или немедленно уйти? «Но если уйдешь, обидишь человека,— подумал я и решил: — Ладно, проведу с ним вечернюю зорю и тут же от греха уйду». И я стал разоблачаться. Он облегченно вздохнул.
   — Как гора с плеч, увидал тебя,— сказал он.— Я ведь тут просто растерялся!
   — Да что у вас, Иван Евстигнеевич?
   — Садись вот и слушай! — И, подсев к костру, он стал ломать и подкладывать под котелки сухие ветки. Я последовал его примеру.


* * *

   Немного помолчав, он поднял на меня глаза и спросил:
   — Ты охотника Гусева из Ивантеевки знаешь?
   — Знаю.
   — Так вот. Недели полторы назад через своего шурина известил он меня, что в лугах около Красавки объявился замечательный перепел. Велел сказать, чтоб приезжал не мешкая. Птица редкостная! Гусева я давно знаю. Брехать он не будет. Потому собрался на скорую руку, сказал хозяину — и сюда. К Гусеву не пошел, думаю, и без него найду. И действительно, походил по округе и на вторую зорю нашел. Он тут, недалеко с краю лугов, около сеяных трав надёрживается.
   Послушал я, вижу — перепел замечательный. Густой. Бьет раз по девять. Но главное — голос. Чистый, без хрипоты, и очень уж низкий. Как у нашего протодьякона в ионом соборе. Бьет не торопится, с расстановкой, будто многолетие возглашает! Молодец, думаю, Гусев! Спасибо товарищу.
   С перепелами, ты знаешь, нынче у меня не больно важно,— поморщился он.— Остался один, да и тот не из классных. А без них— скушно!
   Выслушал я перепела, выбрал местечко с краю хлебов, пождал, как смеркаться стало, рассыпал сетку да ему под бой и «трюкнул». Слышу: фрьрьрь, полетел. При
   гнулся к траве и вижу — батюшки-светы! Что такое! Летит на меня что-то белое, а орет по-перенелиному. Да большое, прямо с карапатку! Мимо меня — шасть. Перелетел и сел. Сколько лет охочусь, всякие виды видал, а такое со мной впервой. На сердце нехорошо-о стало. Думаю, не нечистая ли сила в обличии, перепела превратилась? Она ведь не знай в кого оборачивается!
   Л он сел и бьет. Я обождал малость, успокоился да вдругорядь ему под бой «трюкнул». Слышу — опять поднялся. Летит, бьет и опять мимо. Смотрю я, а самому все страшней. Думаю, не уйти ль от греха? И такой во мне разгордаж пошел, что и не скажешь!
   Собрал я сетку, да на стан. И всю ночь, скажи, глаз не сомкнул.
   Но на утреннюю зорю встал. Перепела слышу, кругом — насыпано. Бьет, а его нет. Наверно, думаю, слетел куда иль самку нашел. Потому и молчит.
   Дождался я вечера. Вышел, и, как смеркаться стало, он ударил. «Э-э-э... — думаю,— ты, значит, вечерышник. По утрам не бьешь. Знаем мы вас. Бывают и такие!»
   Дождался, как посумеречней стало, отошел к сторонке и думаю: «Дай я ему в другую дудку вдарю! Будто иная самка».
   «Трюкнул» ему под бой, слышу, опять поднялся. В темнозорьи смотрю, прямо, как газета летит. Пролетел, сел и бьет. А я думаю: «Что за оказия? Почему не идет? Ловили, может, да напугали. Он и бережется. А может, и вправду нечистый дух меня заманивает? Бросить — жалко! Потому птица редкостная. А и страшно! Нет, думаю, надо все старанья приложить, а словить! Дальше там видно будет».
   А оп меня и вторую зорю впустую проманежил. На утренней — опять его нет. А вечером — та же история.
   Пришел я с зори на стан, смотрю — провизия кончилась. Что делать? Утром собрался — и домой. Приехал, взял кой-чего, товарищам ничего говорить не стал, захватил другие дудки и айда!
   К вечерней зоре вернулся, вышел, слышу, тут. И опять та же история. И так вот уже шесть дён!
   — Наверно, Иван Евстигпеевич, он пуганый! Ловили на дудку и сфальшивили,— сказал я, когда он кончил свой рассказ.
   — Да, может, и набаяли. А может, Леша, и вправду нечистая сила? А? Старики про нее не такие вещи сказывали. А они врать не будут!
   Я улыбнулся и пожал плечами.
   — Сказать по правде, мне ночью тут страшно. Явится вдруг в своем истинном обличии! Что тады делать?
   Я постарался успокоить его и разуверить в подобных опасениях.
   — Ну, а белый почему? — не отставал он.
   — Белый, наверное, альбинос, как таких называют. Такое явление бывает. Может, и сами видали белую галку иль воробья.
   Он покачал головой.
   — Никаких, Леша, я твоих альбатросов-мирипосов отродясь не видал. Господь миловал! Ты там, по-твоему, по-ученому не знай до чего договоришься! Абрикос какой-то! Тоже выдумал,— покачал он головой.
   — Правда, Иван Евстигнеевич! — улыбнулся я на его столь решительные возражения.— Альбинизм — это вроде болезни. Если птица белая, альбинос, у нее глаза красные.
   — Ну, тебя к хренам с твоими красными глазами! Ты тоже не знай чего скажешь! Абидос! Никакой это не альбувнос, а нечистая сила так оборачивается! Почему он летит, а не идет, как другие?
   Я увидел, что мне его не переубедить.
   В это время закипели котелки. Мы бросили в них заварки и принялись за чаепитие. За чаем говорили о том, о сем, хотя нередко возвращались к загадочному перепелу. Действительно, почему он не идет, как обычно делают птицы, а летит?
   За разговорами незаметно пробежало время. Солнце село.
   — Торопиться, Леша, не будем,— сказал Иван Евстигнеевич.— Он начинает бить в темпозорьи, а до места, где он держится, минут пять ходу.
   Я не возражал.
   Чтобы не терять время и не возиться с этим в темноте, я принялся готовить дрова, а мой перепелятник, забрав манерки и бидончик, отправился за водой. Воспользовавшись этим, я еще раз напоил перепелку, подсыпал ей корму и отнес ее немного в сторонку, повесив обечайку повыше на дерево.
   Карасинкин скоро вернулся, мы все прибрали, захватили сетки, дудочки и отправились.
   Когда мы вышли из лесу и поднялись в горку, оказалось, что перепела здесь действительно «насыпано». По всей округе шел сплошной треск.
   По малохоженой меже мы спустились к лугам, откуда несся надрывающий душу крик коростелей. Где-то на болоте ухала выпь. Чем ниже мы спускались, тем сильнее ощущались комары, которые тучами вились над нами, заставляя нас то и дело щелкать себя по лицу, рукам и шее.
   Вскоре посевы хлебов оборвались, и перед нами открылось поле с сеяными травами.
   — Тут давай станем,— сказал Карасинкин,
   Мы остановились.
   Густые летние сумерки торопливо окутывали землю. Округа просматривалась с трудом. Деревень почти уже не было видно, и только по огонькам можно было догадываться о их существовании. Тучи комаров ныли вокруг, чуя поживу.
   Мы простояли минут пять. Вдруг недалеко раздалось густое сочное ваваканье, вслед за которым загремело это действительно протодьяконовское «нить-пиль-вить».
   Карасинкин вздрогнул и, указывая пальцем, шепотом сказал:
   — Вот она!
   Я мотнул ему головой.
   По всему было видно, что перепел замечательный. Особенно поражал его голос. Низкий, красивый, с необычайным металлическим звуком. Бил он по всем правилам, медленно, не торопясь, отчеканивая и отделяя каждый звук. Отдерет, минуты три переждет, точно прислушиваясь к рождаемым им звукам, и опять: вааа-вак! Пить- пиль-вить! Пить-пиль-вить!
   Я взглянул на Карасинкина. Страх у него, видимо, прошел, и лицо его расплылось в блаженной улыбке.
   Я, как и мой перепелятник, понимал, что перед нами редкостная птичка с необычайным голосом. Такой низкий звук мне приходилось слышать впервые. Мелькнуло в голове: «Вот оно, счастье! Не было бы Карасинкина — какого бы я заимел бойца! На самку он как вареный пойдет!..»
   Некоторое время мы слушали перепела, потом стали держать совет, что делать? Карасинкин настаивал, чтобы ловлю целиком я взял на себя.
   — Может, ты счастливее,— сказал он.
   Я сначала противился, но потом уступил.
   Выбрав место, мы раскинули сеть, зашли с противоположной стороны, и, когда перепел забил, я тихо «трюкнул» ему в дудочку.
   Перепел мгновенно поднялся и, продолжая бить, летел к нам. Мы пригнулись. Птица, пролетев у нас прямо над головами, отлетела сажен на двадцать, села и продолжала бить. Я взглянул на Карасинкина. Мой охотник торопливо крестился. «Ага! Дрейфишь перед нечистой силой!» — улыбнулся я. А мне, при виде перепела, стало совершенно ясно, что это самый настоящий альбинос.
   Этот нечистый дух проманежил нас впустую всю зорю. Начнет бить, ответишь ему, он сейчас же летит. Перелетит через тебя, сядет, бьет, и как услышит дудочку, опять поднимается — и та же история. А под сеть не идет!
   Когда стало совсем темно, Иван Евстигнеевич сказал:
   — Кончай, Леша! Видишь, какой дьявол. Пойдем, поужинаем, может, чего и обмозгуем. Ты теперь всю историю сам видал.
   Мы собрали сеть и отправились.
   У стана, почти напугав пас, прямо из-под ног, вырвалось несколько перепелов. Один, отлетев пять-шесть сажен, сел и забил. Ему тут же ответила моя самка. Он как очумелый, а за ним и другие бросились к самке и там, под деревом, где она висела, у них поднялась несусветная суматоха. Иван Евстигнеевич стоял, выпучив глаза, а я не мог удержаться от смеха.
   — Откуда тут самка-то? — спросил он,
   А меня мгновенно осенило.
   — Моя,— ответил я,
   — Как твоя?
   — Так и моя.
   — Ты что ж? С самками охотишься?.. Ну-у-у, перепелятник,— укоризненно качал он головой.— А я тебя считал за настоящего.
   Я шагнул к Карасинкину, взял его за борт пиджака и, глядя ему прямо в глаза, серьезно сказал:
   — Я ведь, Иван Евстигнеевич, тоже за этим перепелом приехал.
   — Как за этим?
   — Так. Мне один охотник, ездивший сюда за муравьиными яйцами, сказал, что слышал здесь замечательного перепела. Я и поехал. А чтоб осечки не было, взял у одного знакомого самку.
   Карасинкин молчал.
   А я продолжал:
   — Ни в какую Ивантеевку мне не надо. Увидев вас, я понял, что вы здесь за этим перепелом, потому что слушок о нем по городу уже шел. Ну, а раз вы первый, я не имел права мешать вам, потому и выдумал всю эту историю.
   Было видно, что басне этой он поверил. А я, чтоб доконать его, продолжал:
   — Вот вам, Иван Евстигнеевич, и весь сказ. А теперь давайте поужинаем, переночуем, а утром, чтоб вам не мешать, я отправлюсь домой.
   Он точно встрепенулся.
   — Нет, друг, так не пойдет! Чтоб тебе уйти — нельзя и думать! Сказать тебе по совести, я и сам мозговал, не съездить ли в город и попросить у кого самку? Не знал только у кого. Охотники ведь скрывают это. Ну, а раз ты с перепелкой, нечего и ездить. Вечером мы твоего альбурмана, как ты говоришь, за милую душу славим. А уйдешь — дружба наша хизнет!
   Для виду я покобенился, но потом согласился.
   Мы сварили ужин, поели, напились чаю до того, как говорил он, что на пузе можно было давить блох, и завалились спать. Утром ни на какую зорю не пошли, валялись на стане, спали да гоняли чаи, а вечером, как стало смеркаться, отправились за нечистой силой.
   Она оказалась на старом месте. Мы дождались сумерек, выбрали поудобнее место, растянули сеть, посередине ее я воткнул кол, на который повесил обечайку, и едва отбежал к краю, поправив за собой сеть, как самка, услышав перепела, сейчас же «затрюкала».
   Нечистый дух не заставил себя ждать, поднялся и полетел на зов.
   В тот момент, когда он, продолжая бить, пролетал над сеткой, перепелка опять ответила ему, и он, не в силах удержаться, как ошпаренный упал к ней, мгновенно запутавшись в сетке.
   Иван Евстигнеевич, бросившись к нему, сунул было руку, но тут же отдернул ее назад. «Эк, как боится нечистой силы!» — чуть было не рассмеялся я и поспешил к перепелу. Взяв его в руки и освободив от сетки, я посадил его в обечайку.
   Управившись с ним, мы собрали сеть и отправились на стан.

* * *

   Утром, после чаепития, я вынул перепела и стал его рассматривать. Иван Евстигнеевич стоял в сторонке, поглядывая с некоторой опаской.
   Птичка была па редкость крупная и легко могла «со страху» показаться Карасинкину «в карапатку». Это был настоящий альбинос — белый с красными глазами и к тому же с одной ногой. Каких-либо следов другой ноги на его теле не было. Таким уродом, видимо, он и родился. И для меня стало ясно, почему этот одноногий кавалер не идет к самке, а летит.
   Я поделился своими мыслями с Иваном Евстигнеевичем, но он мне ничего не ответил, пожимая только плечами и подозрительно поглядывая на нечистую силу.
   Полюбовавшись на птицу, я посадил ее в обечайку и протянул ему.
   Он сделал большие глаза.
   — Чего ты? — спросил он.
   — Берите. Ваша птичка,— ответил я.
   — Как моя?
   — Так и ваша!
   — Ты словил, а моя?.. Здорово!..
   — Ваша. Вы были здесь первым, потому и ваша. Вы б все равно поймали его,— польстил я.
   Он отказывался, а я настаивал.
   Под конец я предложил кинуть жребий, После долгих уговоров он согласился.
   Я достал двугривенный и спросил:
   — Орел иль решка?
   — Л ты?
Орел.
А мне давай решку.
   Я метнул. Монета упала у нас чуть ли не между ног, но, сколько мы ее ни искали, сколько ни ползали, она точно провалилась сквозь землю. Пришлось метать другую. Выпала решка. Птица досталась ему.


* * *

   Дожидаясь па станции поезда, я осторожно спросил его, что будем говорить, как поймали перепела.
   Он удивленно уставился на меня.
   — Конечно, на дудку! Ты што? Разве можно иначе? Хочешь, чтоб нас осмеяли?
   А перепел оказался удивительный и много удовольствия доставил любителям перепелиного боя. И каждый раз, когда заходил разговор о том, где и как его добыли, Иван Евстигнеевич авторитетно заявлял, что весточку о нем дал охотник Гусев из Ивантеевки, а словили мы его вдвоем около Красавки, на дудочку.
   За этого альбиноса ему не раз предлагали большие деньги, но он всегда отказывался.
   Но самое замечательное вскрылось в следующем году, когда весной я охотился в этих местах по вальдшнепу.
   Я забрел тогда па стан, где мы ночевали, ловя нечистую силу, и остановился у костра, вспоминая нашу охоту и страхи Ивана Евстигнеевича. Случайно я взглянул на землю. Прямо передо мной что-то блеснуло. Я нагнулся, и представьте себе, поднял пропавший тогда двугривенный! И самое главное — он лежал орлом вверх! Вот оно, счастье-то! Найди его тогда, перепел был бы ведь мой!..


копирайт: 
Николай Минх
5
Средняя: 5 (1 голос)
Группы: