Николай Минх КНЯЖ-СОЛОВЕЙ

 Николай Минх

КНЯЖ-СОЛОВЕЙ

   Дядя мой торговал старыми книгами в лавке у Китайгородской степы. Он был вдов, бездетен и имел две страсти — книги и соловьи.
  Со временем к книгам, покупаемым им, как правило, «чохом» пристрастился и я, и в свободное от службы время рылся в них, наваленных кучами в чулане его дома и в лавке.
   У дяди было немало приятелей из людей его профессии, но особенно любителей соловьиного пения. Наиболее милыми его сердцу среди этих последних были парикмахер Вздыхалов, портной Сыщиков и унтер-квартал Укусов. Дружба у них была давняя, с детства, а известно, что самая крепкая дружба та, что зарождается в раннюю пору жизни.
   В те годы, когда Вздыхалов передал свое заведение сыну, а Укусов вышел на пенсию, Сыщиков, правда, еще занимался ремонтом старого платья,— они часто сходились у дяди в лавке, где, распивая в теплое время года бесконечные чаи, предавались воспоминаниям о былых охотничьих похождениях. Зачинщиком этого был обычно Вздыхалов.
Это был невысокого роста, благообразным, всегда аккуратно и чисто одетый человечек. На небольшом, с юркими, удивительно молодыми глазками лице, он носил седые, подстриженные на кончиках усы и бородку клинышком — «буланже-с», говорил он, всегда тщательно выбритый, с чистыми, в силу давней привычки, руками, как и полагается хорошему парикмахеру, имеющему дело с физиономиями важных клиентов.
   Он слыл среди охотников не только как любитель соловьиного пения, но и как мастер по части их ловли, и жизнь его, как и всякого охотника, была богата разного рода приключениями, о которых он любил рассказывать.
   Так вот однажды, в теплый летний день в час обеда, когда покупателей бывает мало и квартет моих соловьятников сидел за чаепитием, мне и пришлось услышать рассказ Вздыхалова о Княж-соловье. (Почему Княж, не знаю. Так он назвал птичку, и менять названье я не считаю себя вправе.)

* * *

- Смотри, годов сорок как это было. Был я тогда человек молодой, в полном соку и до соловьиной охоты очень зёл. У нас ведь, у Вздыхаловых, охота к соловьям и парикмахерскому делу из рода в род переходит. Как, скажем, дела у купцов иль работа у дворников-татар.
   Соловьиную охоту в те годы я превзошел до тонкости. Учителем в ней был у меня дружок покойного родителя — Адам Адамыч, ламповщик по Арбату.
   Как весной начинался прилет соловьев, Адам Адамыч освобоняли себя от фонарей, приставляли к этому делу племяша, и завей горе веревочкой,— отправлялись на охоту. А племяш этот пьянчужка был темнеющий! Когда зажгет фонари, когда нет.
   Редкую весну не ловили мы с Адам Адамычем по одному иль по парочке таких соловьев, что только держись! А вот тот год был у нас очень незадачливый. По прилете их направились было мы под Коломну. Соловьев оказалось много, но стоящего — пи одного! Проваландались там дни три, и без толку. Адам Адамыч и говорят:
   — Поедем под Звенигород. Там по Москве-реке сыщем птичку.
   Сказано — сделано. Дождались поезда, и в Москву. А там сели па конку и на Александровский вокзал. Взяли билеты и айда!
   Приехали, и тут незадача! Дни два по округе шарили — и ничего! Такая рвань, глаза б не глядели! Адам Адамыч совсем расстроились.
   Я и спрашиваю:
   — Что делать будем?
   Они и говорят:
   — С такой охотой домой вертаться нельзя. Родитель что скажет? Пьянствовали, подлецы! Спали! Давай,— говорят,— попытаем счастья под Боровском. Места там глухие, таинственные.
    Опять, значит, на станцию, и в Москву. Там по Садовому на конке на Курской, и в Подольск. А дале — пешочком по тракту на Ярославец.
   Пришли. Птицы много. Живем день, другой, а глядим — впустую! Все молодежь. Болтушки. Петь не умеют. Два-три колена сделают и опять сначала. Адам Адамыч купили с досады в шинке полбутылку, выпили и говорят:
   — Едем домой! Охотиться больше не буду! Год несчастливый, высокосный!
   Приехали. Родитель нас и давай: и лодыри, и не охотники! Как можно сэстолько изъездить и стоящей птицы не найтить?.. Пьянствовали, поди, а не охотой занимались! Рожи-то вой как опухли! А они у нас, правда, эдакие, смотри, с досады.
   Адам Адамыч и говорить не стали. Махнули рукой и ушли.
   Родитель за ужином и говорят:
   — Что ж, Федя. Неужли этот год без свежих птиц останемся? Плохо! Кой-каких уж сменить пора. Хрипотца у иных появилась, да и покличками беднеть стали. Неудобно будет, если кто из господ клиентов укажет на плохую птицу.
   — А что делать,— говорю,— батюшка? Ума не приложу. Может, завтрева на Птичий сходить. Поговорить с охотниками? Глядишь, у кого есть на примете.
   — Сходи. Десятку за указку хорошей птицы отдать не жалко.
   После ужина отправился я к Адам Адамычу. Смотрю — они совсем порушились. Сидят с полбутылкой в обнимку.
   — Никак,— говорят,— успокоиться не могу.
   Я гляжу — да-а... Какое тут спокойствие!..
   Передал я, что родитель сказали. Они говорят;
   — Ладно. Я за тобой зайду.
   Утром зашли они, мы и отправились. Пришли. Птицы много, а охотников — того больше. Все жалются, что антиресных птиц в этом году нет.
   До полудня протолшились там, потом пошли в чайную и там часа три еще дежурили. Как уходить стали, один человечек шепнул, что слышал, будто у старосты от Василия Кессарийского, что на Тверской, есть парочка отысканных на Клязьме соловьев и будто хочет он продать их.
   Старосту этого мы знали как понимающего охотника и потому прямо из чайной направились к нему на Большие Грузины.
   Пришли, а он на охоте! Вот нечистая сила! И когда вернется, дома не знают.
   Так ни с чем и ушли. Перешли Садовую, вышли на Бронную, слышим — соловей поет. Сначала думали, у кого в клетке, а как разобрались — видим, у князя Долгорукова в саду, что на углу улицы и проулка. Сад-то там громадный!
   Слушаем мы птичку и диву даемся. Адам Адамыч и говорят:
   — Сколько на свете живу, а такую птицу в кои веки слышать приходится. Что делать-то? Упустить его — дураками будем!
   Стали мы думать. В княжеский сад лазить нельзя. Вызволить его на самочку в другой палисадник — несподручно. Садики все маленькие. Остается одно — идти к князю и просить разрешения ловить птицу у него в саду.
   Глядим — дворник в белом фартуке к воротам вышел и с ним собака с телка. Мохнатая такая. Сын бярнара порода прозывается. Мы к нему. Поздоровкались и спрашиваем, как нам их сиясь повидать.
   Спросил он, кто мы такие, сказал, что передаст это лакею, а мы, чтоб тут подождали.
   Пошел он и только стал на крыльцо подыматься, господин ему навстречу. Дворник перед ним картуз снял и говорит что-то. Думаем, уж не князь ли?
   Потом господин подходит к нам. Дворник и говорит:
   — Вот эти люди, ваше сиясь.
   Мы, конечно, картузы сняли и говорим:
   — Здравия желаем, ваше сиясь!
   — Здравствуйте, люди добрые,— отвечает.
     — Вы что? Ко мне?
   — Да вот,— говорим,— ваше сиясь, охотники мы по части соловьев. Сказать можно — просто болеем этим. Идем и слышим в саду вашем соловей поет. Мы и осмелились побеспокоить ваше сиясь, дозволить нам словить его. Думаем, вам-то он ни к чему! По ночам только спать не дает, да и кошка легко словит его и сожрет. А птичку жалко, потому хорошая.
   Князь головку приопустили и слушают нас с улыбочкой. А из себя крупный такой, полный. В белом пиджаке и брюках альпага. Шляпа на них тоже белая, а в руках тросточка с золотым набалдашником. Лицо с черной бородкой под небольшую лопатку и усы. А взгляд такой успокоительный.
   Посмотрели они на нас и говорят:
   — Вы, смотрю я, народ с хитринкой. Ловко со своим делом подъезжаете. И ночью, вишь, своими песнями спать мешает, и кошка сожрет. Умственно все у вас. В известной части — вы правы. Спать, конечно, он не мешает, потому закрыл окно, его и не слыхать. А вот кошка сожрать может — это правда. Я об этом и сам думал и потому человека с ружьем к нему приставил. Ночь дежурит и котов гоняет. Ну только, думаю, от этой нечисти не убережешься. Выберет момент и цап-царап! Да и деток вывесть не даст — гнездо отыщет. У меня, говорят, в саду каждый год соловьи с прилету поют. А потом пропадают. Кто их знает, куда деются. Может, улетают, а скорей всего, кошки ловят. Но, говорят, соловья с такими песнями, как этот, сроду не было. Я сам в этих делах разбираюсь, словил бы его себе, да после одного случая зарок дал не держать их. А почему — вам это и знать не антиресно.
   — Точно,— говорим,— ваше сиясь.
   Постояли они так еще малость, бадиком камешек в сторонку отбросили и говорят:
   — Хорошо, люди добрые. Я бы с вами и сейчас это дело покончил, только мне малость некогда. Вы вечером придете его послушать?
   — Ежели дозволите, ваше сиясь?
   — Вот и хорошо. Приходите, тогда и договоримся.
   С тем и пошел, а за ним и мы. Дорогой с Адам Адамычем условились, что родителю говорить ничего не будем. Пымаем и принесем. Вроде суприс.
   — Ладно. Я за тобой зайду.
   Утром зашли они, мы и отправились. Пришли. Птицы много, а охотников — того больше. Все жалются, что антиресных птиц в этом году нет.
   До полудня протолшились там, потом пошли в чайную и там часа три еще дежурили. Как уходить стали, одни человечек шепнул, что слышал, будто у старосты от Василия Кессарийского, что на Тверской, есть парочка отысканных на Клязьме соловьев и будто хочет он продать их.
   Старосту этого мы знали как понимающего охотника и потому прямо из чайной направились к нему на Большие Грузины.
   Пришли, а он на охоте! Вот нечистая сила! И когда вернется, дома не знают.
   Так пи с чем и ушли. Перешли Садовую, вышли на Бронную, слышим — соловей поет. Сначала думали, у кого в клетке, а как разобрались — видим, у князя Долгорукова в саду, что на углу улицы и проулка. Сад-то там громадный!
   Слушаем мы птичку и диву даемся. Адам Адамыч и говорят:
   — Сколько на свете живу, а такую птицу в кои веки слышать приходится. Что делать-то? Упустить его — дураками будем!
   Стали мы думать. В княжеский сад лазить нельзя. Вызволить его на самочку в другой палисадник — несподручно. Садики все маленькие. Остается одно — идти к князю и просить разрешения ловить птицу у него в саду.
   Глядим — дворник в белом фартуке к воротам вышел и с ним собака с телка. Мохнатая такая. Сын бярнара порода прозывается. Мы к нему. Поздоровкались и спрашиваем, как нам их сиясь повидать.
   Спросил он, кто мы такие, сказал, что передаст это лакею, а мы, чтоб тут подождали.
   Пошел он и только стал на крыльцо подыматься, господин ему навстречу. Дворник перед ним картуз снял и говорит что-то. Думаем, уж не князь ли?
   Потом господин подходит к нам. Дворник и говорит:
   — Вот эти люди, ваше сиясь.
   Мы, конечно, картузы сняли и говорим:
   — Здравия желаем, ваше снясь!
   — Здравствуйте, люди добрые,— отвечает.— Вы что? Ко мне?
   — Да вот,— говорим, — ваше сиясь, охотники мы по части соловьев. Сказать можно — просто болеем этим. Идем и слышим в саду вашем соловей поет. Мы и осмелились побеспокоить ваше сиясь, дозволить нам словить его. Думаем, вам-то он ни к чему! По ночам только спать не дает, да и кошка легко словит его и сожрет. А птичку жалко, потому хорошая.
   Князь головку приопустили и слушают нас с улыбочкой. А из себя крупный такой, полный. В белом пиджаке и брюках альпага. Шляпа на них тоже белая, а в руках тросточка с золотым набалдашником. Лицо с черной бородкой под небольшую лопатку и усы. А взгляд такой успокоительный.
   Посмотрели они па нас и говорят: Вы, смотрю я, народ с хитринкой. Ловко со своим делом подъезжаете. И ночью, вишь, своими песнями спать мешает, и кошка сожрет. Умственно все у вас. В известной части — вы правы. Спать, конечно, он не мешает, потому закрыл окно, его и не слыхать. А вот кошка сожрать может — это правда. Я об этом и сам думал и потому человека с ружьем к нему приставил. Ночь дежурит и котов гоняет. Ну только, думаю, от этой нечисти не убережешься. Выберет момент и цап-царап! Да и деток вывесть не даст — гнездо отыщет. У меня, говорят, в саду кажный год соловьи с прилету поют. А потом пропадают. Кто их знает, куда деются. Может, улетают, а скорей всего, кошки ловят. Но, говорят, соловья с такими песнями, как этот, сроду не было. Я сам в этих делах разбираюсь, словил бы его себе, да после одного случая зарок дал не держать их. А почему — вам это и знать не антиресно.
   — Точно,— говорим,— ваше сиясь.
   Постояли они так еще малость, бадиком камешек в сторонку отбросили и говорят:
   — Хорошо, люди добрые. Я бы с вами и сейчас это дело покончил, только мне малость некогда. Вы вечером придете его послушать?
   — Ежели дозволите, ваше сиясь?
   — Вот и хорошо. Приходите, тогда и договоримся.
   С тем и пошел, а за ним и мы. Дорогой с Адам Адамычем условились, что родителю говорить ничего не будем. Пымаем и принесем. Вроде суприс.
   Солнце как садиться стало, собрались мы, захватили свисточки, и в сад. Приходим. Дворник увидал нас и говорит, что князь уж справлялись.
   — Идите в сад. Я сейчас доложу.
   Не успели мы до конюшни дойти, против которой на дереве соловей пел, глядим,— идет их сиясь. Подошел, за ручку поздоровкался, сел, нас тоже посадил и велел дворнику кучера и сторожа кликнуть. А сами говорят Адам Адамычу:
   — Поддай ему самочку, чтоб нам получше в его запевах разобраться.
   Адам Адамыч достали из кармана сверточек, выбрали свисточек понежней который, отошли малость в сторонку, рот ручкой прикрыли, приладились да эдак ему под колено тихонько: «Фи-ик-тррр».
   Тот услыхал подруженьку, сразу переместился ближе, где самка отозвалась, да кэ-эк даст раскат! Батюшки-светы!.. Волосы на голове зашевелились...
   Сидим мы, слушаем и чувствуем, что птица просто невиданная! Самых что ни на есть лучших покличек. Поет необыкновенными свистами и дудками. Дробь, подлец, в колене такую рассыплет иль раскат такой даст — точно тебя кипятком окатили! На ногах не устоишь!.. А всякие эти гульканья, кукушкин перелет, бурчанье, лешева дудка, взвон, перелеты ворона... ай, мои батюшки! Мороз по коже дерет! А он колена свои еще со всякими звонками и водяными трелями мешает! Ай, мои батюшки! Диво, а не птица!
   Теперь настоящих любителев-соловьятников почти ведь не стало. Первелись. Ре-едко когда встретишь такого. А в старое время, бывало, за бубенцовый раскат иль отбой любитель сотню кидком кидал.
Как даст это — цон-цон-цон,— сердце в грудях того гляди станет! А почин какой? А?.. Подаст — ти-и-вить, ти-и-ивить,— иль тройничок,— такое нежное колено,—слезу жмет! Комок в горло встает!.. Да што говорить! Одно слово — понятья у охотников никакого не стало! На заморские диковинки бросились. Кенарей разводить стали. Всякие там овсяночные напевы придумали. Шокели, да кнорры. А какие это напевы? Так, разговоры одни. Похвалиться чтоб. Вот мы, дескать, какие!.. А свою красоту — соловья да черношляпку и забыли! Тьфу! — со злобой и досадой сплюнул Вздыхалов. Долго сидели мы, птичку слушали. Князь и говорят:
   — Ну, как, охотнички, ндравится соловушко?
   — Да как, говорим, ваше сиясь, не ндравиться! Не птичка, а чудо! Одно слово — Княж-соловей!
   — Я тоже, говорят, так думаю. Певунья редкостная. Не знаю только, как вы ее пымаете. Птица, видать, старая, умная. Хватит ли у вас уменья.
   Нечистый нас тут и попутал, потому стали мы себя перед их сиясь выставлять не знай какими охотниками. Адам Адамыч говорят им:
   — Ваш сиясь! Да это нам плевое дело! Мы их тыщи перловили! Чего тут за ловля? Птица по этой части просто глупая! Чижа какого и то трудней пымать!
   Договорились без малого до того, что мы такие охотники, что допусти нас, мы и каркадила словим.
   А их сиясь смотрят на нас, слушают, как мы бахвалимся, и говорят под конец:
   — Хорошо, друзья. Я согласен. Ловите птицу, но вот какие условия. Срок вам до всенощной под Николу. Вы, поди, знаете, что соловьев ловить можно только до Николина дня.
   — Знаем, ваш сиясь.
   — Так вот. Как у святителя Спиридония ко всенощной ударят — охоте конец. Согласны?
   — Согласны, ваше сиясь.
   — За птицу, говорят, я с вас ничего не возьму. Вы охотники-любители, и я такой же. Если за него деньги брать, то надобно такие, какие вам и не спились. Шкуру драть с вас я не хочу. Вы люди бедные, а я человек крещеный.
   И скажи, как услыхали мы это, сердце у нас и взыграло. Мы-то думали, он с нас не знай какие деньги заломит. А он даром! В пору хоть в ноги ему броситься!
   А их сиясь и говорят:
   — Ну, а если не словите птицу, тогда что? Какое мне на вас взысканье наложить?
   — Да быть этого, ваше сиясь, не может! Нам и думать об этом смешно!..— И опять давай бахвалиться.
   — Ладно,— говорят они.— Раз так, пусть будет по- вашему. Но я хочу тоже страховку иметь, чтоб вы сами же меня за глупенького не посчитали.
   — Да что вы, ваше сиясь? Рази можно так?
   — А страховка моя вот будет в чем. Пымаете — слава вам. Нет — на Николин, день после поздней придете сюда, порты спустите и мои люди возблагодарят вам по голому заду по десятку розог, чтоб не хвастались.
   Переглянулись мы с Адам Адамычем, смеемся, потому больно чудно нам кажется, что соловья не словим. А все ж говорим:
   — Да ведь крепостное-то право, ваше сиясь, кончилось. Как ж, это вы людей-то пороть будете?
   — А при чем тут крепостное право? Здесь полюбовное согласие. Я вам бесплатно птичку отдаю, вы хвастаетесь, что за пять минут ее словите. А я говорю, что, если не словите, я вам каждому по десятку розог за брехню всыплю. Не хотите — по надо. Я не неволю.
   Смотрим мы с Адам Адамычем друг на друга и думаем: какие, значит, будем мы охотники, если такую хреновую птицу не пымаем? Да в амбиции и говорим:
   — Мы согласны, ваше сиясь!
   Тогда встали они, протянули руку, заставили людей разнять и говорят:
   — Помните! Слово — олово! Пымаете — ваше счастье! Нет — и не думайте прятаться! Я вас все равно сыщу. Я знаю, кто вы.
   Вскорости простились они и ушли. А мы долго еще сидели, птицу слушали да над князем посмеивались. Как, мол, мы его обошли! Какую птицу задарма отдал! А?.. Она на любителя большие деньги стоит. Князь-то, смотри, глупенький. А говорит, охотник!

* * *

   Утречком пораньше, до солнца, захватили мы сетки, свисточки, клеточку, и на место. Проулок прошли, слышим, поет наш герой. Подошли к воротам. Дворник двор метет. Увидал пас, выпустил в сад, а сам за свое дело. А мы к птице.
   Сидит он, смотрим, на молодой лиственнице, в самой верхней развилке. Вершинник. У охотников такая примета: птица с хорошими песнями всегда высоко поет. Внизу, у земли, нипочем петь не будет.
   Мешать ему мы не стали, а принялись округу осматривать, куда он на кормежку подаваться будет.
   Глядим, в сторонке куст. Разлатый такой. И под ним палый лист. Думаем — в него беспременно. А куст такой белесый. Адам Адамыч и говорят:
   — У меня и сетка как раз по нему. Перпелесая. Точно знал, захватил ее.
   Отошли мы в сторонку, сидим на скамеечке, слушаем да все думаем, что же это за счастье нам привалило?! А?..
   У Спиридопья отзвонили к поздней. В сторонку эдак глянули — по дорожке девочка бежит. В беленьком платьице, с кружевцами. Годков ей пяток. Округ пояса голубой лентой повязана, на головке бант, а на спине коса до пояса. И такая, скажи, вся она легкая, воздушная, просто ангельчик. Глазки синенькие, по сторонам бегают, блистают. И вся-то в улыбочке. Ручки по локотки голенькие. А как ближе к нам подошла, глядим — бочок один у платьица весь в земле измазан да клок кружев у подола висит. Ох, думаем, и востра ты девка!
   Добежала до нас шагов на пять, стала, смотрит на нас и говорит:
   — Здравствуйте, дяденьки!
   — Здравствуйте,— говорим,— барышня-красавица.
   — Вы чего, дяденьки, тут делаете?
   — Да,— говорим,— милая барышня, птичку слушаем. Разрешенье от их снясь имеем словить ее.
   — А зачем ловить?
   — Затем,— говорим,— что птичка очень уж замечательная. Посадим ее в клетку, и будет она у нас дома петь.
   — И в саду нашем ее не будет?
   — Не будет,— говорим,— барышня. Мы ее унесем.
   Глядим, личико у нее стало как яблочко печеное. Сморщилось, глазки закрылись, и с ресничек слезы посыпались. II говорит нам:
   — Вы, дяди, нехорошие. Птичка к нам в гости прилетела, а вы хотите ее в клетку посадить. Злые вы! — Да в слезы, да во весь голос.
   Ах, паршивка ты эдакая, думаем. Эдак, ты нам всю обедню испортишь — голосить будешь. Вот насланье! Скоро ловля, а ты не хуже соловья заливаешься!
   А она стоит, ревет. Ручонками глазки трет, а руки в земле, грязь по лицу размазала. И смех и грех смотреть на нее.
   Рассуждаем мы с Адам Адамычем, как унять ее, глядим князь идут. Мы и говорим ей:
   — Перестань, красавица, плакать! Утри слезки. А то вишь, их сиясь идут. Нехорошо.
   Обернулась она, увидала их сиясь, да как бабочка — пырх! — ему навстречу. Добежала, ручонки протянула, а они пригнулись и подняли ее на руки. Видим, они что-то спрашивают ее, а сами достали платок, личико ей утирают и к нам идут. А она знай на нас указывает, да заливается.
   Подошли они, а она давай на нас жалиться.
   — Дяди нехорошие. Нашу птичку хотят поймать и посадить в клетку.— А сама ревмя ревет.
   Их сиясь смеются, да ей что-то не на русском языке говорят. И она им так же отвечает. Скажи, какая козявка! От земли еле видать, а уж на чужом языке бормотать может.
   Вскорости успокоилась она. Личико просветлело, и на нас с улыбочкой смотрит. А сама нет-нет к князю кидается, все на ухо им что-то шепчет.
   Их сиясь вытерли ей ручки и спрашивают:
   — Когда ж это ты, Верочка, бок-то себе успела испачкать да платье порвать?
   — А я,— говорит,— через забор лезла и упала.
   — Да зачем же через забор лазить? Есть калитка.
   — А так,— говорит,— интересней!
   Возьми ее, пострела! А их сиясь только головой качают,
   Спрашиваем мы: ваша, мол, дочка, ваше сиясь?
   — Нет,— говорят.— Это дочка нашего соседа, доктора. Моя крестница.— А сами все ее ласкают. Видать, любят. Да, думаем, как такую не любить?
   Потом поговорили они с нами да так с девочкой на руках и пошли.
   — Ни пуху,— говорят,— вам, ни пера.   — Покорнейше благодарим, ваше сиясь.

* * *

   Вскорости соловей наш начал прерываться. Хвостиком стал дергать. На веточку пониже слетел, трыкать зачал и по сторонам башкой вертеть — место для кормежки ищет. Повертелся так да прямо в куст, о котором мы думали — пырх! И давай в старых листвах возиться.
   —Вот и наш! — говорят шепотком Адам Адамыч. А сами сеточку перпелесую достают,— Пусть малость посидит, приобыкнет.
   Глядим — соловей нашел гнездо козявок и давай шуровать. Только листья по сторонам летят! Жучки от него, видать, в разные стороны, а он то за одним, то за другим. И все глотает, все глотает. Как в прорву!
   Адам Адамыч и говорят:
   — Хватит! А то нажрется, другой раз и не полетит.
   Встали они, картуз сняли, перекрестились и говорят:
   — Идем его с той стороны пугнем. Чтоб на свое дерево сел. Оттэда ему обратно слетать будет в привычку.
   Зашли мы. Подпустил он близко, чуть не из-под ног слетел. И на свое дерево.
   Сетка была припасена, ментом мы ее разобрали, на куст как пудромантель набросили. Шивой рукой поправили, а с той стороны, откуда залетать ему, открытой оставили. И отбегли.
   А он сидит на дерево, хвостиком дергает да трыкает. Сердится.
   Не успели мы с Адам Адамычем сесть па скамью, а он повернулся к своему кусту, разочка два трыкнул да обратно туда — тык! Сразу на свое место, где козявки, и пошло дело!
   Через какую минуту Адам Адамыч и говорят:
   — Давай начинать. Заходи с открытой стороны да команду мою слушай. Как знак подам — бежи!
   Зашел я, шагнул разок, гляжу — Адамыч к кусту кинулись и мне кричат:
   — Бежи!
   Соловей порхнул от нас да прямо в сетку — тык! — и повис на лапках. Адам Адамыч кричит, чтоб бежал скорей, как бы он, если распутается, в открытую сторону не бросился. Да в горячке не заметили метлу на дорожке, ножкой зацепили да пузом о землю и приложились. Вскочили, а соловей в этой суматохе вывернул лапку да от меня обратно в сетку — тык! А она, как на грех, в этом месте меж веточками натянулась. Ударился об нее, а его как пружиной отбросило. Он было к открытой стороне. А тут мы с Адам Адамычем. Он опять в сетку, да в то же место, Адам Адамыч кричат — береги! А соловей с испугу прямо на Адам Адамыча. Черкнул его крылышками по бороде, да и будь здоров!..
   Долго мы перед сеткой стояли. Потом сели на лавочку, Помаленьку приходить в себя стали. Адам Адамыч только головой качают.
   Глядим — их сиясь идут. Подошли и спрашивают!
   — Как дела?
     — Да какие,— говорим,— ваше сиясь, дела! Птица из рук как от дураков ушла.
   — Как ушла?
   — Да так и ушла.— И рассказали все, как было.
   — Да-а... Плохие дела... А говорили, пустое дело!
   А мы молчим, потому сказать нечего.
   — Чего ж теперь делать будете?
   — Да,— говорим,— ваше сиясь, сами не знаем. В себя еще не пришли. Ну, только упускать такую птицу за грех сочтется.
   — А он после ловли куда делся?
   — Спервоначалу на высокое дерево сел, а потом обратно в сад. Во-он в тот угол.
   — Там,— говорит,— тоже место ему подходящее. Малинник да крыжовник со смородиной... Только нынче,— говорят,— смотри, у вас с охотой ничего не выйдет. Потому напугали вы его.
   — Да,— говорим,— ваше сиясь, конечно, надо ему дать забыться. Сегодня какая охота! Бог даст, что завтра.
   — А завтра последний день. Уговор-то помните?
   — Помним, ваше сиясь.
   Посидели они с нами, пожалковали о нашей неудаче и пошли.
   — Час,— говорят,— вам добрый!
   — Покорнейше благодарим, ваше сиясь.
   Долго сидели мы с Адам Адамычем. «Потом они и говорят:
   — Давай, Федя, вечерком придем, посидим до рассвету, последим, чтоб не слетел. Самочку поддадим, чтоб задержать. А утро вечера мудренее.
   Так и сделали. Всю ночь округ него дежурили. Всю- то ночь распевал он, и ушли мы, только когда светать стало.
   Вернулись мы — у Спиридония к поздней отзвонили. А Княж-соловей наш поет. Походили мы вокруг, погадали, куда он на корм пойти может, да ничего и не надумали. Мест для этого ему сколько хочешь.
   Через какое время стал он смолкать и вскорости затих. А мы следим. Подергал он хвостиком, потрыкал и в куст крыжовника.
   Дали мы ему обсидеться, зашли и спугнули. Он па свое дерево, а мы поскорей сеточку па куст рассыпали и отбегли.
   Глядим, а он, нечистый дух, вместо того чтоб на старое место,— в малинник.
   Мы его и оттэда согнали и там сетку развесили.
   А он, стервец, в третье место — в смородину.
   Ну мы его и оттэда попросили и там третью сетку набросили. Без малого весь сад в сетках! А он, окаянный, обратно в малинник.
   Стали было мы его загонять, а он, нет чтобы под сетку, а навстречь нам! Злится, трыкает, что кормиться не даем.
   Не знай уж сколько он нас манежил. Почесть цельный день! Только начнет к сетке подаваться, кажется, вот-вот зайдет, мы к нему, а он обернется да на нас!
   Маялись мы с ним, маялись, глядим — их снясь идут. Завидели нас и стали в сторонке, чтоб не мешать.
   Под конец видим, соловей наш под сетку зашел. Да глубоко так. Ну теперь, думаем, ты наш. Потихоньку подкрались, да как уж совсем рядом были, кинулись по команде Адам Адамыча к сетке. Он как дьявол ахнул свечкой вверх и поминай как звали. И в самый тот момент у Спиридопия ко всенощной ударили. У пас и руки опустились. Князь тут подходит и говорит:
   — Вот, охотнички, и охоте вашей конец!
   — Да, ваше сиясь.
Проспорили?
   — Выходит так, ваше сиясь.
   — Значит, други милые, как договаривались, завтра после поздней я жду вас, чтобы условие до конца исполнить. А пока,— говорит,— до свиданьица. Надо ко всенощной идти. Праздник завтра большой.
   Что скажешь им на это?
   Собрали мы сетки, и домой.

* * *

   Пришел Николии день. Вернулись мы с родителями от обедни. Матушка самовар поставила, пироги с визигой загнула, стол накрыла и зовет нас с родителем. Сели. Она мне ломоть пирога положила и говорит:
   — Кушай, Феденька.
   А он мне в рот нейдет. Одна думка башку заполонила — как к князю идти, разнагишаться да с поротым задом ходить.
   Матушка с родителем видют, я такой задумчивый, встревожились.
   — Что,— говорят,— Феденька, не кушаешь? Может, визигу перпустила?
   — Голова,— говорю,— разболелась очень.
   — Ну, ступай, полежи коль. После поешь.
   Думаю, правда. Уйтись лучше. Встал было, а тут дверь настежь и Адам Адамыч.
   — Здравствуйте! С праздничком вас. Чай да сахар. Идем, дружок Федя.
   Отец им:
   — Куда, Адамыч? Садись пироги есть. После сходите.
   Глянули Адам Адамыч на меня, а я зажмурился, вроде знак подаю: молчи, дескать, и отвечают:
   — Тут в одно место мы с ним зайти обещались. Вернемся оттэда, тогда поедим. А сейчас некогда.
   — Да вы покушайте сначала, а потом идите.
   — Нет. Опаздывать никак нельзя. Слово дали. Идем, Федя.
   Я даже обрадовался. Вроде легче стало. Взял скорей картуз и за Адам Адамычем.
   Остановились мы в воротах, они и говорят:
   — Вот, Федя, под какую срамотищу мы подпали! Тебе-то ничего. Ты молодой. А мне каково, старому человеку, голый зад людям показывать? А?
   А я им:
   — Может, не пойдем? Пес с ним, с князем-то!
   — Как,— говорят,— не пойдем? Они нас с того свету достанут. Сегодня не пойдем, завтра квартальный явится в участок требовать.
   — Что ж,— говорю,— делать-то?
   — Что делать? Идтить.
   — Да как ж это?
   — Да так... Ножками.
   И пошли. И я за ними. Не отстанешь от товарища!
   На Спиридоновку вышли, слышим, соловей поет еще. Вот, думаю, сволочь какая! Как обыграл нас. Провалиться б тебе, окаянному.
   Издалека увидели, дворник у ворот сидит. Нас, думаю, подлец, дожидается. И верно. Как подошли, он и говорит, что князь уж? справлялись.
   — Идите,— говорит,— к конюшне. Я сейчас их сиясь доложу.
   Не успели мы до ворот дойти, глядим — князь идут, а с конюшни навстречу кучер да сторон? Выходят. Гляжу я на них и думаю: «Батюшки-светы! Срамотища какая готовится! Лучше скрозь землю провалиться иль помереть. Стыдобушка!..
   Кучер ворота распахнул, лавка смотрю стоит, а рядом ведро с водой, а в ведре березовые прутья от метлы.
   Князь и говорят:
   — Здравствуйте, охотнички удалые. Пришли?
   — Пришли, ваше сиясь, на свое позорище.
   — Не надо,— говорят,— было бахвалиться. Я разве тянул вас за язык. Вы сами хвастались да невиданными ловцами себя выставляли. Договорились без малого, что и ибимотов ловить можете. Я вам птичку даром отдал, потому понимал охотничье сердце. А вы что? А?
   — Да,— говорим,— ваше сиясь. Виновати.
   — Вот и виноваты. По десяточку горячих и заработали.
   — Точно, ваше сиясь. Чего греха таить.
   — А за кажный грех, вы знаете, надо в ответе быть.
   — То-очно, ваше сиясь.
     Ладно, говорят.
     — Терзать вас нечего. Проспорили и отвечайте. С кого начнем? Со старого, чтоб молодому вразумительней было?
     — И смеются.
     — Вам порты-то помочь сымать иль сами?
   Стою я и думаю: «Эх вы, живодеры проклятые! Вам еще крепостное право не миновало! Измываетесь над бедными людьми! Людоеды!..»
   А их сиясь с улыбочкой и говорят:
   — Ну, ложись, Адам Адамыч!
   Смотрю, Адам Адамыч весь, белый стали. Как мел. Зубы сжали, подошли к скамье, расстегнули порты, легли, зад приподняли, и порты совсем спустили. Она у них, матушка, и засверкала с румянцем на вольном свету.
   А князь командуют:
   — Начинай, Василий. Как уговор был, десяточек дружеских.
      Кучер засучил рукава по локоть, смеется, а дворник в ведре ему прут выбирает. Только было это кучер прут взял, гляжу, бежит девчушка эта. Да прямо к князю. Они ее на руки подхватили, а она ему:
   — Чего вы тут, крестный, делаете?
   Их сиясь и отвечают:
   — Вот, Верочка, мы хотим этого дядю наказать. Чтоб он зря не хвастался. Ты помнишь, я тебе говорил, что позволил ему нашего соловья поймать. Он обещался, а не поймал. А у нас уговор был, что, если не поймает, мы его высечем.
   — Высечешь?
   — Да.
   — Папа крестный! Это хорошо, что он нашего соловья не поймал. Пусть он в саду поет. А то поймал бы, у нас его и не было.
   — Все это верно,— говорят их сиясь,— но высечь его надо, чтоб в следующий раз не хвалился.
   Гляжу, она ручонки к глазкам подняла, сморщилась да как заголосит:
   — Не секи его, крестный. Ему больно будет.— Да в голос.
   Их сиясь туда-сюда, да куды там! Девчушка такого ревака дает, точно белый свет рушится! Все стоят, улыбаются, а она знай свое дело.
   Князь ласкает ее, смеется и говорит:
   — Значит, ты, Верочка, хочешь, чтоб мы дядю простили.
   — Да, крестный. Не секи его. Он хороший, что нашу птичку не поймал.
   Их сиясь тогда и говорят:
   — Ну, раз ты так просишь, будь по-твоему. Давай простим их. Вставай, Адам Адамыч, да благодари своего Плеваку.
   Встали Адам Адамыч, отвернулись, оправили порты и подошли к девочке, которую их сиясь с рук спустили. И говорят ей;
   и дай мне, ангельчик, ручку твою золотую поцеловать. Поблагодарить тебя, что ты над старым человеком сжалилась. От сраму избавила.
   Она смело и подает им обе ручки.
Взяли они их и давай целовать. То одну, то другую. А она, шельма, сама обняла Адам Адамыча, целует в бороду и говорит:
   — Вы, дядя, хороший. Спасибо вам, что нашу птичку не поймали.
   Кругом смеются все, а она на полном серьезе.
   — Ну, вот и все, друзья, — говорят их сиясь, — Теперь, если хотите, можете, со спокойной совестью домой идтить. Спор наш кончен. А хотите, посидите, соловья послушайте. Я прикажу вам вынести по чарке вина. А вы выпейте за здоровье вашего Плеваки...
   — Покорнейше благодарим, ваше сиясь. Мы,— говорим,— от этого не откажемся. Потому успокоиться надо.
   — Так подождите минутку, я сейчас распоряжусь. Пойдем,— говорят,— Верочка, дядям твоим вина и закуски пришлем.
   Простились их сиясь и пошли. А мы у конюшни остались.
   Через какую минуту глядим, горничная в белом переднике идет, поднос в руках держит. А за ней, спасительница наша вприпрыжку бежит.
   Подошла горничная и подает нам:
   — Кушайте на здоровье, люди добрые! — А на подносе два стакана вина и закуски.— Пожалуйста! — говорит.
   Подняли мы по стакану водки, Адам Адамыч взяли у девочки ручку и говорят:
   — За твое здоровьице, красавица барышня! Бог дал бы тебе долгой жизни, жениха хорошего да деток, таких ангельчиков, как сама. Спасибо тебе, что меня, старика, от срамоты избавила.
   Потом ручку у ней поцеловали, головку запрокинули, глазки прикрыли и весь стакан духом и вытянули. Ну и я за ним.
   Горничная закуску подала нам и спрашивает;
   — Еще по стаканчику принесть?
   — Нет,— говорим,— милая, спасибо и на этом. С двух- то, пожалуй, до дому не дойдешь после такого волненья.
   Закусили мы, тарелочку опростали, поблагодарили, горничная и ушла. А мы утерлись и тоже пошли себе потихоньку.

* * *

   Родителю так ничего и не сказали. А сами потом не раз, как Адам Адамыч у себя на Арбате фонари зажгут, ходили Княж-соловья слушать. Сядем, бывало, и слушаем. А оп поет. Иной раз до слез прошибет, окаянный.
   А потом пропал. То ли слетел куда, то ли кошка сожрала. Бог его знает... А чудо была, а не птичка...